Дело княжны Саломеи - Эля Хакимова Страница 5

— Да кто ви такой ест?! — с заметным польским акцентом завопила вдруг женщина, выпучив глаза на Тюрка. Куда делись ее кроткий вид и благочестивое выражение невинного лица? Грушевский, открыв рот, во все глаза наблюдал за невиданным перевоплощением религиозной до ханжества книгоноши в разбитную и грубую бабенку, видавшую виды и тертую, как прошлогодний калач. Женщина распрямила угодливо согбенную спину и уперла руки в крутые бока. — Лайдак! Як сен поважашь! Как ви посметь оскорблять невинный пани со святыми книгами?!

— Судя по первой профессии, невинность не самая сильная ее сторона, — увлеченно воскликнул Тюрк, не обращая внимания на фурию, готовую выцарапать ему глаза и уже растопырившую для этой цели пальцы. — Обратите внимание на соединения между буквами в словах и расстояние между полями. Боюсь, из-за недостаточного самоконтроля и крайней вспыльчивости особа эта вряд ли будет процветать, промышляя без напарника, который сможет вовремя ее останавливать…

Тут дверь с грохотом отворилась, и давешний буфетчик, схватив мошенницу за шиворот, ловко выволок ее из купе, приговаривая на ходу:

— Простите, господа, не доглядел-с! Мешают тут господам, иди, иди, бог подаст!

Через секунду после того, как захлопнувшаяся дверь сыграла роль театральных кулис по завершении представления, публика опомнилась. Грушевский и Коля вскочили. Максим Максимович открыл дверь и выглянул в коридор, но не увидел ничего, кроме сиротливо поблескивавшей тележки с брошенными на произвол судьбы пирожками.

— Улепетнули! — восторженно констатировал Коля, выглядывая из-под локтя Грушевского. Преступников действительно и след простыл. Как им удалось моментально испариться в тесном коридоре едущего на всех парах вагона? Максим Максимович, потрясенный происшествием, уселся на свое место. Тюрк так ни разу и не отвлекся от картонки с каракулями.

— Но позвольте… как?! — не выдержал Максим Максимович, с изумлением вытаращившись на Тюрка. — Вы ведь ни разу даже не взглянули на нее!

— Зачем? — невозмутимо пожал плечами Тюрк. — Внешность, как и сущность, подделать проще простого, а вот почерк — совершенно невозможно.

— Да, вот вам и идиот! — хлопнув себя по коленкам, озвучил общую мысль Коля и радостно рассмеялся. Соня нервно хихикнула, скорее всего, не осознавая, каким странным образом впервые реагирует на происшествие. Невозмутимый Тюрк не обратил ни малейшего внимания на всеобщий восторг публики. Приподнятое настроение сохранялось у присутствующих на протяжении всего дальнейшего путешествия.

А поездка и сама по себе предстояла не лишенная приятности. Во-первых, летом всегда хочется устремиться прочь из пыльного, жаркого города на прохладное лоно природы. Во-вторых, имение Свиблово, находившееся в ста пятидесяти верстах от Санкт-Петербурга, гремело на всю губернию, и посмотреть на него было бы весьма любопытно. Имение это, кстати, принадлежало когда-то семье фрейлины и ее племянника Тюрка. Однако теперь оно находилось во владении богатейшего купца, чаеторговца Зимородова. С помощью своих баснословных капиталов он превратил почти заброшенное поместье со старинным домом екатерининских еще времен в передовое хозяйство с великолепным регулярным английским парком, тополями, вывезенными из Крыма, электрифицированным домом (со своим собственным почтовым отделением), доходными предприятиями в сельцах по всей округе и школой для образования крестьян.

Зимородов Андрей Карпович, богатейший и, по слухам, просвещеннейший представитель своего сословия, сделал все, чтобы имение, которому он прочил будущее своего родового гнезда, внушало мысль о том, что после хозяев-дворян им владеет семья не менее, а может, и более достойная. Он также числился почетным членом Московского совета детских приютов Ее Императорского Высочества великой княгини Елизаветы Федоровны и принца Ольденбургского, от имени которых организовал госпиталь при своих ткацких и кожевенных предприятиях недалеко от имения. Про огромный двухэтажный дом с четырехколонным портиком, озеро с живописными насыпными островами, огромный парк на собственных шести тысячах десятин земли не умолкая шумели все столичные газеты. К удивлению Грушевского, туда же ехали и его новые знакомые — Коля и Сонечка. Как, впрочем, подозревал Максим Максимович, и еще добрая половина пассажиров поезда, не считая собственных выездов и нанятых лихачей, которые скакали сейчас где-то по пыльным летним полям вдоль железнодорожных путей.

А дело было в том, что купец как раз надумал жениться. Насколько уяснил Грушевский, именно невеста чаеторговца и была той самой богиней, которая пробудила первое чувство в суровой душе футуриста. Да и госпожа Колбаскина ехала не столько ради жаждущих просвещения крестьян и рабочих Зимородова, сколько ради гостей на свадьбе. Среди них ожидалось появление многих людей с громкими именами, известными по обложкам популярных стихотворных сборников. Она с придыханием сообщила, что еще в Петербурге на вокзале имела счастье созерцать Брюсова с таинственной спутницей, возможно Ниной Петровской, которую считают новой Мари Дюплесси. А значит, будет почти все общество, которое с прошлой осени начало собираться по средам в знаменитой башне Вячеслава Иванова на углу Таврической и Тверской. Блестящее общество это намерено присутствовать на свадьбе миллионщика и одной из самых прекрасных, известных и очаровательных дам просвещенной столицы, а именно княжны Саломеи Ангелашвили, или Ангеловой, как ее представляли при дворе. По грядущей потере объекта своей любви и справлял траур Коля. Ее далекими предками были византийские императоры, потомки Алексея III Ангела, породнившегося с грузинскими царевнами, которые и передали ей в наследство невообразимую прелесть, красоту и ум.

Прибыв на станцию в Малаховке, от которой до Свиблова оставалось чуть больше версты, путешественники расстались. Летнее утро встретило всех приехавших горожан сияющим небом, свежим ветерком, ароматом листвы и разнотравья, криками торговок семечками и мороженщиков. Максиму Максимовичу, может, самому и неловко было бы явиться в незнакомый дом в столь знаменательный день, но человек он был подневольный, а Тюрку явно никакие приличия были неведомы. Грушевский догадывался, что Зимородову (а скорее, его управляющему) не хотелось отказывать родственнику знатной фрейлины, да и, в связи с ожидаемым наплывом гостей, без того забот полон рот. В конце концов, одним больше, одним меньше — один черт, решил про себя вслед за ними и Максим Максимович.

Сойдя с перрона, компаньоны попрощались с Соней и Колей и расстались с ними друзьями, сговорившись непременно встретиться у церкви, в которой собирались венчаться молодые. Церковь эту — храм Николы-Бережки в виде кулича и пасхи — Коля рекомендовал как масонское капище и обещал показать все тайные знаки, которыми, по слухам, изобилует иконостас и стены внутри. Загоревшись хорошенько рассмотреть каждый горящий светильник, шнур с кафинскими узлами, «всевидящее око» и змею, кусающую свой хвост, необычные для православного храма, Грушевский крепко пожал студенту руку, пообещав называть того Николяздом и другом.

Наняв лихача, Тюрк и Грушевский быстро домчались до въездных ворот усадьбы. Выстроенное по проекту самого Щусева, это примечательное сооружение вместе с привратницкой представало взору гостей в виде маленького замка в рыцарском стиле. Дом оправдал самые восторженные ожидания. Изначально строившийся с большим размахом дворец разделил судьбу многих построек екатерининских времен — яркое помпезное начало, резкое охлаждение и постепенное забвение. Хозяева, сменявшие друг друга на протяжении двухсот лет, почти не перестраивали и не ремонтировали дом, получил его в свои руки Зимородов едва ли не в виде романтичных руин.