Чисто семейное убийство - Елена Юрская Страница 5

От белого платья по причине давно утраченной девственности пришлось отказаться, но приняли меня как родную. Заведующая ЗАГСом самолично выспросила у меня, собираюсь ли я в горе и в радости, в беде и в бою, летом и зимой пройти по жизни с этим человеком, и я, потупив красивые, блестящие от волнения глаза, скромно и честно прошептала: «Да». Моя свекровь Евгения Сергеевна вела себя несколько напряженно: она комкала батистовый китайский платочек, один раз пыталась заголосить и два раза упала в обморок. Причем в первый раз почему-то под звуки глинковского «Славься». Впрочем, куда как целесообразнее звучал марш Мендельсона на моей первой свадьбе, вальс из «Ласкового и нежного зверя» на второй и третьей, «Естердей» — на четвертой, «Как молоды мы были» — на пятой, «Хава нагила» — на шестой и опять же пресловутый Мендельсон, реабилитированный консервативными демократами, на седьмой. Только что хорошего вышло из этого следования традициям? В этом смысле «Славься», конечно, было уместнее. Моя мама ровно держала спину и удар. Она точно знала, что из-под венца я не сбегу, а информация, которая могла бы помешать нашему с Тошкиным браку, подробно записана в делах 18/21 и 45/124, над которыми он когда-то работал. Похоже, мама умилялась его смелости и подсчитывала в уме варианты, при которых я смогу, наконец, исполнить брачные обеты. Как будто в прошлый раз от меня вообще что-то зависело. Папе же было не до меня — по настоянию нового свекра, владельца ощенившейся суки, он завел себе друга и соратника, который в эти дни как раз осваивал курс молодого бойца. Перед выходом на свадьбу Гриша съел мамины лаковые лодочки и был нещадно бит веником. Будучи исключительным оппортунистом по духу и тираном по сути, папа так и не решил, чью же сторону принять ему в этом конфликте. Однако по настоянию мамы ни Гриша, ни его (теперь уже и моя) родственница Матильда во Дворец торжественных событий приглашены не были. Зато среди присутствующих приятно мелькали розовые щечки Владимира Игнатьевича, мертвенная бледность Полины-сектантки и хмурые глаза Соколатого, который снова не сумел подвести меня под монастырь, в смысле — под венец.

Получив на безымянный палец кольцо, Тошкин сразу сник. Он, видимо, ощутил всю тяжесть ответственности перед миром за меня и мое благополучие. Впрочем, он сам выбрал этот выход как единственную возможность больше не заводить на меня дела. Дурашка, право слово. Впрочем, теперь он не мог свидетельствовать против меня в суде.

Тяжелую мужскую руку на горле я ощутила почти сразу.

— Паспорт будем менять, — торжественно изрек он, замечая, как мой волшебный, истрепанный в сражениях вкладыш выпадает из документа. — Фамилию можешь оставить свою. Но это…

Все понятно, Тошкин хотел начать новую страницу. И хотя бы символически быть в моей жизни первым. Ах, если бы он знал, как мне не нравятся подозрительно незаполненные пространства!

Но я согласилась. Я согласилась даже на большее — на торжественный банкет в ресторане, где, по уверению Евгении Сергеевны, должны были собраться только самые близкие люди. Их оказалось двести тридцать семь человек. Практически все они были родственниками Тошкина по разным линиям и направлениям, свято блюли семейные традиции и готовы были разорвать на кусочки каждого, кто не хотел бы составить счастье дорогого Димочки. К сожалению, моя идея обеспечить каждого желающего сухим пайком и отпустить с миром воспринята не была. А потому пришлось подсуетиться и для соблюдения минимального равновесия пригласить своих «близких», которых, исходя из моего генеалогического древа, было не так уж и мало. Из мужей сторона невесты была представлена только Иваном Алексеевичем, который сильно постарел и решил относиться ко мне как к старшей дочери. Во всяком случае, за моей мамой он ухлестывал с самыми серьезными намерениями.

Депутат Сливятин, баллотирующийся по всем выборным округам во все общественные и государственные организации, явился без приглашения, считая себя моим посаженым отцом. От щедрот властных структур он подарил новобрачной упаковку флегмонозных пирожных, которые я и в дни перед стипендией скармливала кошкам, и обещал подробно рассмотреть вопрос о приватизации квартиры. Моего друга Аслана пришлось принимать на заднем дворе столовой, где все, собственно, и происходило. Тошкин в принципе уже не имел ничего против моих близких связей с легализовавшейся мафией, но деликатный Аслан не хотел портить ему карьеру. Аслан погорячился и в приступе свадебного веселья сказал: «У тебя все есть! Тебе ничего не надо. С меня — любое желание. Американка». С тем и отбыл, провожаемый подозрительным взглядом Евгении Сергеевны, которая, кажется, ознакомилась с моей подробной криминальной биографией и теперь подумывала о том, чтобы эту кинопленочку отмотать на годик-другой назад.

Но — увы. Поезд счастливой семейной жизни вовсю набирал ход, и остановить его могло только невыполнение Тошкиным главного предсвадебного обещания. В первую брачную ночь Тошкин стал мне мужем. Он продемонстрировал глубокое знание женской психологии и совершил сразу несколько сексуальных призывов: он ковырялся в ухе, долго заглатывая сопли, потом кашлял надрывно и натужно, потом улегся на спину и начал подозрительно похрапывать. При первых признаках перехода легкого посапывания в утробно-громоподобный рык я по привычке скомандовала: «На бочок!» — и не ошиблась. Перебравший Тошкин при неудачном перевороте попал в вертолет, создаваемый потолком и полом, и был вынужден покинуть поле сексуальной битвы, чтобы в растрепанных чувствах совокупиться с унитазом. Не имея привычки жениться, он, конечно, выпил лишнего, поэтому свидание с туалетной комнатой затянулось до рассвета, который мы, молодожены, увы, встречали не вместе.

Евгения Сергеевна позвонила утром и, видимо, спросила у сына: «Ну как?» Он, едва держащийся на ногах, честно ответил: «Плохо, мама. Мне очень плохо». По экипировке свекрови, которая уже через десять минут звонила в нашу дверь, можно было догадаться, о чем она подумала. Преданная женщина привезла с собой упаковку шприцев, систему для переливания крови, пару флаконов метрогила, тест на беременность, два килограмма ваты и километров десять бинта. Интересно, что она собиралась им обматывать?

— Дима, где у тебя болит? — спросила Евгения Сергеевна, краснея до корней волос. — Скажи маме, не стесняйся. Здесь все свои.

Невменяемый муж Дима, утративший весь свой прокурорский лоск и мечтающий только о бутылке холодного светлого пива, невнятно произнес:

— Везде, — и подозрительно зашатался.

Евгения Сергеевна бросила на меня умоляющий взгляд и прошептала: «Ну зачем же так?» Она прижала голову сына к груди и задохнулась в его объятиях. В основном от выхлопа разнокалиберного алкоголя, который Дима дегустировал накануне.

— Ты напился? — обиженно воскликнула она. — Ты напился, паршивец! Я же предупреждала! Я говорила. Дима, как тебе не стыдно. — Она ринулась к своей аптеке, достойной лечсанупра, и выхватила пол-литровую баночку, на которой было любовно выведено: «Валериановые капли».

— Сколько? — спросила я, желая хоть раз в жизни быть хорошей невесткой.

— Стакан! — скомандовала Евгения Сергеевна и принялась трясти моего мужа, как грушу с переспевшими плодами.