Идол прошедшего времени - Ирина Арбенина Страница 5

— Боялись, угонят?

— Разумеется. С наступлением темноты скот загоняли за вторую линию укрепления, перекинутый через ров мост убирали. И городище превращалось в неприступную крепость. Жили в городище тесно, грязно. Все вперемешку! Скотина и люди. Обратили внимание: темно-коричневые пятна тлена на раскопе — скорее всего, это был просто навоз! — очень наглядно это доказывают. Кроме того, идет много костей.

— Я заметил. Костей мы находим действительно очень много…

— В общем, с вашим воображением, Кленский, вы вполне можете представить, как хрюкало на закате, возвращаясь в городище, стадо свиней, переходя по мосту вот через этот ров.

Кленский представлять хрюканье не стал, но все же «убрал» мысленно гигантские сросшиеся березы, перегораживающие тропу, ведущую вниз через водяные ворота к реке.

— Вид открывался отсюда, наверное, потрясающий?!

— Ну, замечательный тот вид здорово портил частокол из бревен. Причем, думаю, устроен «забор» был основательно… Ведь, подумайте, Кленский, племенных союзов еще не было и в помине. Все конфликты решались только вооруженным путем. И вот такое городище с его укреплениями и мощным частоколом — это единственная защита.

— Да-да, верно… Похоже на то, как сейчас огораживают участки четырехметровыми заборами.

— Тот же уровень агрессивности, вы хотите сказать?

— А вы так не думаете?

Корридов пожал плечами:

— Агрессивность, на мой взгляд, безусловно, ведет к вырождению.

В тот же день после обеда Владислав Сергеевич копал яму для мусора. В некотором удалении от палаток. А когда в очередной раз выкинул землю и разогнулся, то увидел на краю ямы девушку. Заткнутый подол платья, молочно-белые длинные ноги… Идеальные классические черты лица. Зеленоватые, очень красивые глаза…

В общем, когда ошеломленное сознание Кленского наконец соединило эти разрозненные детали воедино, то получилось, что на краю мусорной ямы стоит потрясающей красоты девушка. Потрясающей… Правда, несколько старомодной. Классический вариант.

А глаза у нее были цвета ивовых листьев. Да… Как листва над речкой Мутенкой. Заткнутый подол был полон сморчков и каких-то синих цветов.

«Возможно, она пришла из соседней деревни», — подумал Кленский.

— Вы из Корыстова? — как можно мягче улыбаясь — что стоит испугать одиноко гуляющую в лесу девушку! — поинтересовался Кленский.

Девушка с подолом, полным цветов и сморчков, молчала.

— A-а… вы, наверное, дачница!

«Дачная интеллигенция… Слишком утонченная красота для деревенской девчушки».

Опять молчание.

Кленский сделал попытку выбраться из своей ямы — девушка отодвинулась от ее края.

И то сказать, мужик с лопатой, в лесу — и копает яму.

Возьмет да закопает.

— Да вы не бойтесь. Я археолог.

Но красавица снова промолчала. И, повернувшись, стала удаляться.

— Как вас хоть зовут?

Девушка оглянулась — и вдруг улыбнулась:

— Вита.

Она исчезла за зеленой стеной деревьев.

Потеряв обычное благоразумие, расхрабрившись, Владислав Сергеевич на редкость проворно выкарабкался из ямы и последовал за ней.

Но красотка как в воду канула.

Поблуждав по лесу, Кленский вернулся обратно к своей недокопанной яме.

«Ну их, этих красоток… Все-таки я уже вышел из этого возраста!» — подумал он.

День, от которого Кленский — мертвая птица, да и вся атмосфера предыдущего вечера произвели-таки на него впечатление! — ожидал невольно чего-то эдакого, ничего эдакого не принес. День прошел спокойно.

А вечером Кленский забрался в спальный мешок, поправил свечу и открыл том Рене Менара. Он любил открывать книги наугад…

Это снова была великолепная мраморная ваза, украшенная скульптурным изображением вакханалии.

«Одна вакханка, готовая к страшной резне, повязывает на голову кожи двух змей; другая надевает плащ леопардовой окраски; третья пеструю шкуру горного козленка, — прочел Кленский комментарий Менара. — Одна яростно сжимает в руке тирс с железным острием; другая, еще более яростная, трясет своими длинными волосами. Менады стучат в металлические тарелки, гремят барабаны…»

Талии вакханок, изображенных на иллюстрации, обвивали мохнатые лапы сатиров. «Раскосые глаза, растрепанные волосы, маленькие рожки и два небольших нароста на подбородке, как у козленка».

Кленский потянулся, зевнул и снова уткнулся в книгу:

«У одной из вакханок была на голове повязка из кожи гадюки. У другой благоухающий венок из плюща».

Владислав Сергеевич хотел перевернуть страницу, но задержался. Изображение вакханки с плющом вдруг показалось ему особенно волнующим — оно как бы было связано с событием минувшего дня, с той странной и приятной встречей-полузнакомством…

Кленский блаженно улыбнулся.

Девушка с зелеными глазами отчего-то никак не выходила у него из головы. Даже менада на луврской вазе вдруг напомнила ему эту лесную незнакомку.

Наконец, оторвавшись от созерцания украшавшей вазу пленительной менады, Владислав Сергеевич собрался перевернуть страницу.

Но в это время античные женщины, выстроившиеся на барельефе в цепочку, вдруг тронулись с места, медленно закружились — веки у Владислава Сергеевича сомкнулись, и он так и не уловил тот миг, когда явь переходит в сон. Вслед за вакханками, догоняя их, понеслись сатиры.

Разбудил Кленского чей-то голос. Вполне ясно, над самым его ухом, он произнес:

— Молодой человек, греческая и римская скульптура — это вам не изображения богов… Нет, милый мой! Это ведь… хе-хе! Это сами боги…

Кленский вздрогнул, но быстро сообразил, что голос ему приснился.

Причем ясно было, что приснился ему голос профессора Просвирского, преподававшего ему когда-то в университете античную литературу.

Сон был непонятно отчего очень неприятный: Но Кленский довольно быстро его забыл. Потому что снова заснул.