Бобби Фишер идет на войну - Джон Айдиноу Страница 5

Правительство Линдона Джонсона всё глубже погружалось в долги, создаваемые не только войной с неравенством, дискриминацией и бедностью, но и постоянно растущими проблемами во Вьетнаме, где было убито 58 тысяч американцев и 300 тысяч ранено. Подсчёт «мешков с трупами» вошёл в язык публичных дебатов и выражений личной боли; антивоенные демонстрации на улицах и в университетах потрясали американские устои. Антивоенное движение слилось с кампанией за равные права, и студенты начинали играть в политике всё более значимую роль.

Эсмонд Райт в «Американской мечте» описывает, как «родители в изумлении смотрели на детей, которые бросали колледжи, сжигали призывные повестки, отращивали волосы и присоединялись к свободным коммунам, где выпивка, наркотики и секс были легкодоступны». «Заведись, настройся, слови кайф» — мантра гарвардского гуру ЛСД Тимоти О'Лири (он использовал шахматные партии в качестве визуального подкрепления своей теории о наркотиках: «Жизнь — шахматная игра опыта, в которую мы играем»). Но в некоторых районах, где процветала контркультура, всё более широкое распространение получали наркотики и оружие, банды и жестокость. Резко росла городская преступность, множилось количество заключённых в тюрьмы.

Президент Никсон, сменивший Джонсона, противопоставлял студентов — «лентяев, взрывающих университетские городки», — молодым людям, которые «просто выполняют свой долг... Они стоят прямо, и они горды». Четвёртого мая 1970 года солдаты Национальной гвардии открыли огонь по демонстрантам в Кентском университете в Огайо, убив четырёх и ранив одиннадцать студентов. Возникли беспорядки, и губернаторы штатов, испугавшись возможных глобальных волнений, послали Национальную гвардию в учебные заведения по всей стране. И все же основой общества оставалась старая Америка. В начале 70-х войска начали активно выводить из Вьетнама, появилась «миллиардная экономия до эндшпиль лларов», и в 1972 году «тихое большинство» уже было готово вернуть Ричарда Никсона в Белый дом.

Юный Фишер начинал демонстрировать те черты характера, которые позже заставят относиться к нему как с опаской, так и с уважением. Правительственные документы того периода сообщают, что «Государственный департамент больше не желает посылать его за границу как представителя Соединённых Штатов». К помешательству на шахматах и к убеждению, что он является лучшим в мире, прибавилось стремление к полному контролю, не терпящее никаких компромиссов. И без того накалённые отношения с матерью ухудшились настолько, что она переехала в другую квартиру, поселившись у друга в Бронксе, на Лонгфелло-авеню, оставив сына в одиночестве. Гости видели, что он живет в полнейшем хаосе, одежда разбросана по полу, повсюду валяются шахматные книги и журналы. В квартире было четыре комнаты и три кровати. Рассказывали, что он спал каждую ночь на новой кровати и рядом обязательно стояла шахматная доска.

Бориса Спасского Фишер впервые увидел в 1960 году, на турнире в Мар-дель-Плате, в Аргентине. Оба разделили первый приз, опередив на два очка советского гроссмейстера Давида Бронштейна, занявшего третье место. В личной встрече Спасский, игравший белыми, разыграл королевский гамбит, агрессивный дебют, в котором белые жертвуют пешку для овладения центром доски и быстро наращивают фигурную мощь (этот дебют позже будет дискредитирован: внимательная игра чёрных практически не оставляет белым возможности компенсировать потерю пешки). Фишер анализирует партию в книге «Мои 60 памятных партий». По его мнению, главная ошибка состояла в том, что он не разменял ферзей на 23-м ходу, когда мог перейти в эндшпиль с лишней пешкой. На 25-м ходу Фишер «начал испытывать некоторое беспокойство, однако трудно было предположить, что позиция развалится уже через четыре хода!» После трех ходов стало ясно, что его слон беззащитен. «Я понимал, что проигрываю фигуру, но просто не мог поверить своим глазам. Последнего хода можно было и не делать...» В том же году Фишер выиграл небольшой турнир в Исландии, впервые побывав в этой стране.

В марте 1962 года Фишер, которому не исполнилось и двадцати, с большим отрывом победил на межзональном турнире в Стокгольме. Он был первым не советским игроком, выигравшим такое состязание, и в итоге оказался в списке участников турнира претендентов, который проходил через два месяца на острове Кюрасао голландской Вест-Индии. Фишер являлся одним из фаворитов, или, по крайней мере, так называл себя сам. Однако начал он очень плохо и, хотя затем сумел все-таки упрочить положение, финишировал лишь на четвёртом месте, на несколько очков отстав от лидеров — Тиграна Петросяна, Пауля Кереса и Ефима Геллера. Мнения комментаторов разделились: либо Фишер ещё не достиг шахматной зрелости, либо был просто не в форме. У неудавшегося чемпиона было своё объяснение, подкрепляющее убеждение в собственной несокрушимости: если он не выиграл, то лишь потому, что стал жертвой тайного сговора.

В статье, помещённой в американском еженедельнике «Sports Illustrated», он яростно нападал на советских гроссмейстеров, обвиняя их в заговоре. Все двенадцать партий между Петросяном, Кересом и Геллером, указывал он, были сыграны вничью, многие оказались быстрыми. Он писал, что игроки договорились об этом заранее, чтобы сохранить интеллектуальную и физическую энергию для борьбы с зарубежными шахматистами, особенно с Фишером. И заключал: «Контроль русских достиг той степени, когда в мировом чемпионате уже нет места честному сражению».

Даже если советские участники не играли друг с другом в полную силу (гроссмейстер Виктор Корчной, ныне гражданин Швейцарии, а тогда советский подданный и участник турнира на Кюрасао, утверждает, что так и было), они могли делать это лишь потому, что Фишер отставал по очкам. В противном случае, чтобы опередить его, они должны были бы активно сражаться за победу. Гроссмейстер Артур Бисгайер, бывший на Кюрасао помощником как Фишера, так и второго американского участника Пала Бенко, опровергает это мнение: «Абсурдно говорить, что советские обманывали. Разумеется, они соглашались на ничью, но лишь потому, что были далеко впереди остальных игроков. Жалобы Фишера — просто его личная неприязнь».

Стремление Фишера к контролю было несовместимо с уважением прав других, и его гнев мог проявиться практически в любой ситуации. На Кюрасао Бисгайер, основной работой которого являлось «приглаживать встопорщенные перья Фишера, если у него оказывались плохие результаты», сам попался в сети мрачного настроения юного шахматиста. Фишер считал, что, поскольку в турнире он является лучшим представителем Америки, Бисгайер должен заботиться только о нем, предоставив Бенко самому себе. Незадолго до полуночи 9 мая Бенко, которому было тогда тридцать три года, пришёл в номер Фишера в поисках Бисгайера: ему нужна была помощь в анализе отложенной партии с Петросяном. Фишер и Бенко начали ссориться — Бисгайер назвал стычку «кулачным боем». На следующий день Фишер отправил в организационный комитет письмо, требуя, чтобы Бенко оштрафовали и/или исключили из турнира. Однако на письмо не обратили внимания.

Бисгайер помнит и более странные события, происходившие на Кюрасао. После первой половины турнира участники отправились на тропический остров Сен-Мартен. «Я приходил к нему каждый день, чтобы подбодрить и вывести из подавленного настроения. Однажды я увидел, что дверь в комнату открыта, а в руке у Фишера ботинок. Я спросил: «Зачем ты открыл дверь? В комнату налетят насекомые». А он ответил: «Я того и хочу». Выяснилось, что он ловил этих несчастных созданий и отрывал им ноги. Происходили и другие вещи подобного рода. Это пугало. Если бы он не был шахматистом, то вполне мог бы стать опасным психопатом».