Аслан и Людмила - Дмитрий Вересов Страница 5

— «Ведьмин» — расшифровывается как «ведь минеральная», — этой фразой профессор Ратаев положил конец всяким остаткам суеверия в усадьбе.

Ключ превратился в колодец. Крестьяне пару лет ждали, что профессора хватит лихоманка или еще какая напасть. Но Афанасий Иванович, живой и здоровый, то и дело мчался мимо них и в бричке, и верхом. Борода его развевалась по ветру бодрее, чем хвост у его лошади. Иногда, правда, он сигал прямо с коня в траву, и деревенские понимающе перемигивались: мол, глядите, братцы, начинается у барина падучая-трясучая. Но профессор, как ни в чем не бывало, тут же выныривал из травы, держа за лапку или крылышко какую-нибудь насекомую гадину или просто комок земли. Все-таки ведьмина вода ему на голову действует, решили крестьяне, хотя и не так сильно.

Природу профессор Ратаев предпочитал любить издалека, в виде необозримых просторов, вблизи же и при непосредственном контакте использовал ее как научный материал.

— Смотрю ли я вдаль на бескрайние русские равнины, разлагаю ли вещество на элементы, — говорил профессор домашним, — я прихожу к одному и тому же выводу: материя бесконечна.

Если второй этаж своего дома Афанасий Иванович построил из дерева, то первый из прочного камня, способного выдержать ударную волну. Здесь размещалась его лаборатория. Здесь природа попадала под нож и химические реактивы. А в одно засушливое лето, когда профессор Ратаев получил срочный заказ от военного ведомства, в лаборатории громыхало слишком часто. Крестьяне при этом смотрели на небо и крестились.

Но наука, даже в руках такого корифея, как профессор Ратаев, не могла разложить на составляющие, остановить, хотя бы повредить, всю прущую из-под земли флору, которая плотным кольцом обступала дом, опутывала террасу, лезла в окна, всю скачущую по тропинкам, ныряющую в пруд, стрекочущую и квакающую по ночам фауну Средней полосы.

Самая покатая сторона ведьминой горушки теперь представляла собой песчаный двор с куртинами сирени, боярышника и бузины. Эту самую бузи ну приказчик имения Иннокентий Тихонович несколько лет назад вырубил подчистую, как раз после того случая, когда младшую дочь Ратаевых Настену старшая детвора, игравшая в лошадки, обкормила бузиной. Настену тогда спас добрый семейный доктор Кульман, а бузина разрослась с тех пор пуще прежнего.

С двух сторон дом обступал сад, типичный сад старопомещичьих русских усадеб, но без затей — без фонтанов, беседок и мостиков. Он был тенист и не мрачен. Тропинки петляли между огромными деревьями, терялись и опять появлялись, словно про ходили где-то под землей. В том же месте, перед самой еловой аллеей, за которой лежал уже старинный заглохший пруд, были такие среднерусские джунгли, деревья так беззастенчиво стискивали друг друга в объятьях и переплетались ветками, что было бы здесь слишком мрачновато, если бы не огромный серебристый тополь, который весело сверкал, будто рыбьей чешуей, даже в пасмурную погоду.

Сад приближался к дому ягодными кустами смородины и крыжовника, вишневыми деревьями обходил дом стороной, крайними ветками тянулся к фасаду и выталкивал на двор из толпы деревьев огромную яблоню, которая в цвету казалась невестой, смущенно застывшей перед родней мужа.

— Заневестилась, девица, — обращался к ней Афанасий Иванович, собираясь сказать еще что-то, но тут вспоминал про своих трех дочерей. В уме он производил какой-то нехитрый, а потому особенно сложный для профессорского мозга подсчет, и облегченно вздыхал. Старшую, семнадцатилетнюю Людмилу, уже можно было считать невестой, а можно было и не считать. В семье по-прежнему звали ее Люлей и считали старшей дочерью только в воспитательных целях. Ируся и Настена хоть уже не бегали под стол пешком, но, сидя на взрослых стульях, продолжали болтать ногами в воздухе.

Это лето обещало быть еще детским, игривым. Хотя события прошлого года в Москве красноречиво намекнули, что надо ценить каждую счастливую пору, что они, эти счастливые мгновения, может быть, уже сосчитаны. Но бобылевским обитателям верилось, что можно еще щедро разбрасываться солнечными, звенящими днями и тихими, прозрачными вечерами.

В один из таких деньков, когда хотелось забраться повыше, распахнуть окна второго этажа и, подобно Афанасию Ивановичу, смотреть в синие дали, гардины в окнах зала неожиданно задернулись. Легкий ветер, бегущий с полей впереди возвращавшегося стада, тронул занавесь, приподнял край. Там, за гардинами, дрожал свет, кто-то зажег свечи. Ветер обидчиво сунулся в плотную материю, надул гардину парусом и проскочил боком внутрь помещения, по пути задув пару свечей. На большее его не хватило, потому что, пораженный открывшимся ему зрелищем, он с размаху ткнулся в угол и сполз по стене вниз.

Перед зеркалами, освещенная со всех сторон язычками пламени, стояла совершенно обнаженная девушка. Ее тела еще не касались ни солнечные лучи, ни спортивные упражнения, ни мужские руки. Оно было таким, каким создала его природа, без малейшего вмешательства извне. «Спящая Венера» Джорджоне словно проснулась и встала на ноги. Нет, она не была такой уж красавицей, просто в ее мягких повадках, в линии ног, талии и плеч было нечто, подсмотренное знаменитым итальянцем и скопированное его кистью.

Девушка медленно поворачивалась, рассматривая себя, словно примеряла новое бальное платье. На щеках ее выступил легкий румянец. Она нравилась себе. Ей очень шел этот наряд, не в пример королю из сказки Андерсена.

— А королева то голая, — сказала она и сделала реверанс своему отражению.

3адрожали свечи, еще один ветерок из окрестных полей проник в покои королевы.

— Люля, ты где?! — послышался голос маменьки. — Кто-нибудь, найдите Л юлю! Сбегайте, что ли, на пруд. Девочки, какие вы, право, увальни! Скажите ей, что Алеша Борский приехал… Можно подумать, к вам приехал, малявки… Люля, ты где?!.. Королеву расколдовали. Девушка, на ходу задувая свечи, подбежала к дивану, на котором лежала ее одежда, и стала быстро облачаться. Тем летом она одевалась на английский манер: темная суконная юбка, розовая блуза с узким галстуком и широкий кожаный пояс. Дольше всего Люда возилась с непослушной копной золотистых волос. В дверь уже стучали сестры, хихикали и возились.

— Люля, ты там что делаешь? Пудришь нос? Алеша Борский приехал на Мальчике. Ха-ха-ха! Не на мальчике, а на коне Мальчике. Настене очень понравился Алеша, а мне Мальчик. Ха-ха-ха! Люля, открывай, а то мы скажем ему, что ты для него прихорашиваешься! Немедленно открывай!..

Алексей был сыном другого университетского профессора, Алексея Николаевича Борского, организатора и руководителя знаменитых высших женских курсов в Петербурге, старинного приятеля Афанасия Ивановича. Люда Ратаева виделась с ним нечасто, но их все равно домашние дразнили женихом и невестой. Началось это много лет назад, когда няньки профессорских детей выводили своих замотанных до самых глаз питомцев на заснеженный университетский двор у Двенадцати коллегий.

Однажды они так разболтались, что потеряли детей из виду. Обнаружили их за ректорским домиком. Два шаровидных карапуза лениво дрались. Лека Борский бил девочку в меховой живот, а Люля Ратаева наносила ему удары сверху, по голове. Они не могли причинить друг другу никакого вреда и малейшей боли, только пыхтели от усердия.