Приданое для Царевны-лягушки - Нина Васина Страница 5

– Исключено! – топнул ногой Платон и пососал палец, слизывая каплю крови, выступившую на месте оторванной заусеницы. Вкус крови усилил накатившее отчаяние.

– У вас нет выбора, – сочувственно кивнул Птах. – Никакого.

– То есть как это? – сразу успокоился Платон, обнаружив в этом непоследовательном кошмаре вполне реальную угрозу.

– Представьте себе на минуту, что я могу принудить вас сделать все, что потребуется, шантажом.

– Шантажом?

– К примеру, – кивнул Птах. – Простым надежным способом.

Платон подумал и постарался осторожно озвучить свои доводы против этого средства принуждения.

– Я одинок, – начал он. – Одинокого человека трудно шантажировать. Нет близких, которым он боится причинить боль.

– Любого человека можно подвести под статью и посадить в тюрьму. Даже при небольшом сроке заключения информация о том, по какой статье он туда попал, может совершенно изменить положение вещей и отношение его к жизни. Согласны, Платон Матвеевич?

Омолов тяжело опустился на стул у двери.

– Нужно иметь веские доказательства, чтобы посадить человека, – тихо заметил он.

– Бросьте. Сами только что рассказывали, как мы преобразуем реальность себе на пользу. Я бы никогда не затронул подобную тему, не будь вы так настырны в своем противостоянии. Жаль.

– Вам – жаль? – Платон вскинул глаза на все еще сидящего на столе Птаха.

– Конечно. Я думал, мы договоримся по-дружески. Знаете что? Давайте вычеркнем из памяти последние десять минут нашего разговора. Я предложил вам поселить у себя на пару месяцев осиротевших племянников. Вам эта идея не очень понравилась, как и любому закоренелому холостяку, но, подумав, вы согласились. И завтра встретите их рейс из Москвы. Ладушки?

Платон молчал.

– А может, и этого времени не потребуется, – задумался Птах. – Может, за пару недель этих юношей отравят, задавят, или они сами свернут себе шею. Трудные, неуправляемые подростки!.. – он мечтательно закатил глаза. – Отделаетесь дополнительными похоронами, и все дела.

– То, что вы сказали, – отвратительно, – произнес Платон.

– Согласен, – кивнул Птах.

– Да не захотят они со мной жить! Взрослые мужики, богатые, самодовольные! Они с восьми лет кошек на деревьях вешали! Знаете, что им подарил брат на совершеннолетие старшего? По пистолету! И знаете, куда они с ними тут же пошли? В подвал – отстреливать крыс!

– А вот тут вы не правы. Они просто мечтают о встрече с вами. Сами увидите. Пошире расставьте ноги, чтобы не упасть, когда они от радости кинутся вам на шею.

Тщательно и неспешно одеваясь, словно исполняя ритуал, Платон старался не смотреть на себя в зеркало, но с галстуком не удержался – завис глазами на отражении золотой заколки в пальцах-сардельках и в который раз подивился огромности и удручающей несуразности своего тела. Оно занимало слишком много места, требовало постоянного ухода и было совершенно несообразно той нежной трепетности, с которой Платон постигал действительность. До сих пор жизнь продолжала его волновать и удивлять с той же настойчивостью, с какой подвергала в пятилетнем возрасте бессмысленным испытаниям на выживание, в двенадцатилетнем – стыду и лжи, в ранней молодости – обидам, а что такое зрелость, Платон не понимал до сих пор. Он по-прежнему боялся душой чужой нищеты, болезней привокзальных бродяжек, собачьей бездомности, а при виде мертвых тушек птиц или мелких животных на шоссе отводил глаза и бормотал про себя «...тьфу-тьфу-тьфу три раза, не моя зараза – ты будешь сто лет гнить, а я буду сто лет жить». Сразу же после такой скороговорки на Платона накатывала тоска от необходимости жить сто лет. Тоска в конце концов помогала ему преодолеть щемящее чувство боли за раздавленную колесами кошку или разбившуюся о лобовое стекло птицу – «...тоска смещает все вещи, людей и тебя самого вместе с ними в одну массу какого-то странного безразличия. Этой тоской – как удачно, с точки зрения Платона, подметил Хайдеггер – приоткрывается сущее в целом». Платон уходил в безразличие с потаенной надеждой на тайну – сущее!.. в целом...

По дороге Платон целиком отдался подкравшейся тоске, а поскольку всегда водил машину очень осторожно – не больше семидесяти в час – и старался избежать любых, даже заманчиво азартных ситуаций на дороге, то даже погрузившись в состояние легкой дремоты и уныния, он доехал до аэропорта без проблем и приключений. Естественно, он приехал слишком рано. Оглядевшись, Платон поднялся по лестнице наверх в кафе, принюхался, отметив неплохой аромат кофе. Заказал двойной, потом подумал и перестраховался: купил еще два шарика мороженого и осторожно утопил их в горячей коричневой жидкости с пенным налетом. Попробовал и благодарственно кивнул через столик буфетчице, наблюдавшей за его действиями из-за стойки с напряженным вниманием. Можно было и не добавлять мороженого – кофе отменный. Покончив с первой чашкой, Платон заказал вторую – уже без мороженого, потом спустился вниз, наслаждаясь послевкусием во рту – никогда не понимал людей, которые после любой, даже изысканной трапезы первым делом бегут полоскать рот или травить вкусовые сосочки жевательной резинкой, – вышел из стеклянных дверей наружу и огляделся. Июль почти не чувствовался, небо имело столь любимый Платоном оттенок холодной морской воды – серое, с просинью, подсвечивающейся внезапными сполохами пробившегося солнца. Было прохладно, небольшой беспокойный ветерок то и дело менял направление и запах – от скошенных газонов на Платона пахнуло душком скошенной травы, а потом – сразу же – сладковатым запахом дорогих духов от женщины неподалеку.

– Рейс из Москвы задерживают, – негромко сказала женщина, не поворачивая головы.

Платон огляделся и не нашел никого поблизости, кто бы мог отреагировать на ее слова.

– На двадцать минут, – добавила она, покосившись в его сторону.

– Неужели?.. – растерялся Платон и шагнул в ее сторону.

– Здесь в кафе наверху варят неплохой кофе, – спокойно продолжила она беседу, опять уставившись в пространство перед собой.

– Неужели? – опять сказал Платон и тут же спохватился: – Ах да, я там был, хороший кофе.

– Во рту остается привкус табачной крошки, – невозмутимо отметила женщина.

Вблизи она оказалась старше, чем выглядела на расстоянии.

– Как вы узнали, что я жду самолет из Москвы? – спросил Платон, отметив странный цвет ее глаз – черные, с вишневым отливом, такие он видел только у лошадей.

– Это просто, – усмехнулась она. – Вы вошли в зал, осмотрели табло прибытия, потом взглянули на часы и пошли наверх в кафе.

– Да, но...

– Возьмете меня к себе домработницей? – перебила его женщина.

Странно, но Платон совершенно не удивился – то ли тоска еще не отпустила, то ли он отравился безразличием вчера в кабинете Коли Птаха.

– У вас теперь хлопот прибавится, – продолжала незнакомка, шагнув к Платону ближе, – считай – два взрослых мужика, им и приготовить надо, и убраться после них. Я много не запрошу, сговоримся.