У каждого свое зло - Фридрих Незнанский Страница 5

Воровато оглянувшись на входную дверь — он так и не понял, ушла эта сучка Марина или нет, Ярослав пошарил у деда под подушкой — знал где шарить (не один уж раз мысленно представлял себе похожую сцену) — и обнаружил там небольшую связку ключей, а на ней — один, старинный, с какими-то выкрутасами. Ключ был большой, медный — судя по виду, по размерам, именно он-то ему и был нужен. Стараясь двигаться бесшумно, Ярослав подошел к шкафу красного дерева. Собственно, в том, что он собирался сделать, не было, как он уже для себя решил, ничего предосудительного или неправильного. Раз дядька его вдруг позвал — сам, заметьте, позвал, чего не случалось уже очень давно, — значит, решил сделать его наследником. Ну а коли так значит, он, Ярослав, имеет право! Тварь я дрожащая или право имею, хе-хе. Великий был писатель Достоевский, жаль только его Раскольников наркоты не употреблял. От наркоты, брат Родион, сильнее ощущения, страсти глубже! Что тебе там голод, или унижение с оскорблением, или азарт Монте-Карло! В наркоте, особенно в «гере», — все сразу, и ниже, чем от нее, от наркоты, человек ни от чего не падает. Все, он уже сам себе не хозяин, и нету на свете ничего, чего нельзя было бы продать за дозу. «А я, кстати, — убеждал себя Ярослав, вставляя ключ в украшенную медной же пластиной скважину, никого даже убивать и не собираюсь, или, там, продавать… ну в смысле предавать…»

Замок открылся легко, без шума и какой-нибудь музыки — музыки больше всего боялся Ярослав, любили предки везде, где ни попадя, устраивать музыкальные шкатулки.

Ни продавать, ни убивать… Он всего лишь возьмет кое-что из этого заветного шкафа, самую малость. Не, ну в самом деле — не ждать же дядькиной смерти, какого-то там завещания — фу, как это некрасиво — ждать смерти родного человека ради выгоды! Пусть какая-нибудь стервятница вроде воняющей духами Марины этим занимается. А он не будет ждать ничьей смерти… И вообще, чего ждать, если ему надо именно сейчас, а не когда-нибудь? Он и жлобствовать не будет, он возьмет аккуратненько самую, может быть, слабую часть будущего своего наследства: вот этот двухтомничек про птичек, насчет которого все долдонит Димон, — почему не сделать человеку приятное, тем более если он готов заплатить баксами? Даже не так: возьмет один том, а один том пусть у деда будет. И никому не обидно, верно? Так, она? Она. Инглиш. Иллюстрировано Томасом Бьюиком… хоккей! А это что за фигня? Во, блин, да это ж дядькин штамп, вернее сказать, круглая печать: «Проверено Антоном Красновым», и в середине звездочка. Сапер, блин! Проверено — мин нет. Не мог уж себе экслибрис заказать, сэкономил… Не, ну вообще дела наклепал каких-то своих служебных печатей на чужие книги! Ярослав был слегка задет таким легкомысленным дядькиным отношением к его, Ярослава, будущим вещам…

Он обернулся в сторону огромной кровати под балдахином. Дядька лежал все так же страшно, лицом вверх, желтый, с полуоткрытым ртом, из которого временами рвался какой-то клекот. Эк тебя скрутило, Антон Григорьевич, мамани покойной брат! Вот так колотишься, колотишься, чего-то добиваешься и бац! Лежи потом вот такой желтый, как пергамент, на которых твои инкунабулы царапали или как их там? Палимпсесты, о! Молодец, Ярослав Михалыч, какие слова еще помнишь! А говорят, «гера» — она память отшибает. Врут, суки! Да, так, значит, возвращаемся к нашим баранам, то есть к делу. Несть греха… поскольку дядька все равно не сегодня завтра отдуплится, жалко старичка, честное слово… Вот это у нас что такое красивенькое? Ну, козел старый! Везде нафигачил пятиконечных звезд… «De origine mali», Уильям Кинг, 1702… Ладно, возьмем, так и быть. Уважим старика. Блин, ему бы отечественные книжки собирать, а эти — хрен разберешь… «Гипнероптомахия», — прочитал он. А марочка у издательства красивая была: якорь, а вокруг него дельфин обвился… Нет, это он не возьмет. О, вот наконец на русском: «„Левиафан“. Гоббс. 1864 год». Ну вот, уже хоть на что-то похоже, а то язык свернешь… Вот теперь хорош, пожалуй. Можно шкафчик-то и закрыть… Ну-ка, а это что за конвертик из крафт-бумаги? Кунст… Кунстхалле, Бремен. Альбрехт Дюрер. Всего-то две картинки. Мужик в берете, скулы торчат, как вон у дядьки Антона. Рахитичная дамочка, задушенная корсажем… Взять, что ли?

Но раздумывать было некогда — дядька шевельнулся на своей огромной кровати, промычал что-то обиженное. А ну как проснется, старый черт! Ярослав осторожно повернул ключ. Он был весь в холодном поту — не на шутку испугался, когда дядька зашевелился. Нет, блин, «гера» все же на нервы действует! На память нет, а на нервы действует. Если будут детишки, подумал Ярослав, закажу им, сукиным сынам, колоться. Скажу: что угодно, а это даже и не думайте, идиоты! Хотя… какие уж там у него детишки, откуда…

Сложив конфискованные богатства на журнальный столик, он со всеми предосторожностями подкрался к изголовью дядькиной постели, сунул ключи под подушку. Потом на цыпочках прошел к двери. Хватило ума не бежать сразу сломя голову, а еще раз бросить взгляд на порушенный им порядок в красном шкафу. Сейчас, когда кайф начинал мало-помалу проходить, он уже понимал, что совершает глупость, что рассчитывать ему особо не на что — если дядька заявит, куда надо, его вычислят сразу же. Но и менять свое решение он уже не мог. Что, в самом деле, за фигня, что сделано — то сделано. «Дак ведь посадят!» — шепнул ему внутренний голос. А и хрен с ней, отмахнулся он от этих нашептываний. Там тоже люди живут, и ничего. У нас страна такая….

Но вот со шкафом малость некультурно у него получилось: книжки-то он вытащил, а что после этого дырка образовалась — не заметил. Нет, надо исправлять — если и поймают, то хоть не сразу. Когда-то еще дядька хватится пропажи — в его-то состоянии. И снова Ярослав, обливаясь потом — теперь уже не от случайного, а настоящего, пронизывающего все его равнодушное к жизни существо, неистребимого страха, снова залез дядьке под подушку, снова открыл заветный дядькин шкаф, немного переставил книги, сунул в дырку ту самую, что понравилась — с дельфином вокруг якоря. Дырка все равно осталась, правда поменьше. Тогда он сдвинул книги поплотнее. Вот так было нормально. Безумству храбрых поем мы песню! Ну все, теперь хрен кто чего заметит! Кроме дядьки, конечно. А дядька, прямо скажем, не того. И Ярослав, любуясь делом своих рук, хихикнул с полегчавшим сердцем.

И, естественно, он не вспомнил о том, что ему наказывала Марина. Захлопнув входную дверь как получится, он, никуда, конечно, больше не заглядывая, сломя голову понесся вниз по лестнице.

А Антон Григорьевич спал беспамятным сном и видел в этом сне узкий кабинетик в Варсонофьевском, и невнятную, стоящую перед его столом фигуру, от которой жутко несло пропитавшей ее одежду мочой — так всегда воняет во внутренней тюрьме подследственный, у которого отбиты почки. А ради чего их отбили, ради чего человека арестовали? Уж не ради ли того, чтобы он, спасенный молодым следователем Красновым, подарил ему впоследствии один из томов «Истории птиц Британии» — тот самый, о котором мечтал еще его покойный отец…

Впрочем, как раз об этом-то сон ему ничего и не говорил…