Спецназовец. За безупречную службу - Андрей Воронин Страница 5

— Дальше, — потребовал он.

— Ну, что дальше… — Маланья развел руками. Ладошки у него были маленькие, пухлые, розовые, с толстенькими, сужающимися на концах пальцами — ну, бабьи и бабьи, что тут еще скажешь. — Ребятки мои сгоряча его прессанули — сами ведь знаете, сколько у нас висяков. А тут, вроде, самый что ни на есть подходящий клиент — и не местный, и без документов… Одно слово — бомж!

— Бомж, — недовольно проворчал Сарайкин. — Вот издох бы он у вас в камере — чего бы делать-то стали, умники? Еще один висяк оформлять? Вы хотя бы удосужились проверить его показания? У кого, говоришь, он тут гостит?

— У Горчакова — директора «Точмаша», стало быть, — сообщил Маланья. — Сестра его, вроде, за ним замужем — в смысле, за Горчаковым.

— Так это что же — Камышев? — ахнул подполковник.

С одной стороны, у него отлегло от сердца: задержанный москвич явно был не тот, о грядущем визите которого его предупредили по телефону. А с другой, посаженный в обезьянник орденоносец, боевой генерал спецназа ФСБ, человек, которым по праву гордится город… Гордится, а в лицо не помнит. Лупит фомкой по контуженной голове и выворачивает карманы… А, — с крайне неприятным чувством вспомнил он, — его ведь еще и прессовали! Н-да, ситуёвина…

— Камышев, — подтвердил Маланья. — Именно так он назвался. Я послал человека к Горчаковым, они все подтвердили, нашли его паспорт — точно, он.

— И что же, — с горькой язвительностью поинтересовался Анатолий Павлович, — родная сестра его за целую ночь не хватилась?

— Натянутые отношения, — с умным видом объяснил Маланья, — столкновение имущественных интересов. В общем, они решили, что ему стало невмоготу, и он заночевал у кого-то из старых друзей… А вы что, его знаете?

— Героев надо знать в лицо, — сказал подполковник. — Эх, Ма… майор, хороший ты мужик, но дурак, каких мало.

— Погодите. — Маланья переменился в лице. — Камышев? Это что же, тот самый?

— Тот самый, тот самый, — хмуро покивал Сарайкин. — Помнится, ты, лично, на политзанятиях статейку о геройском земляке с выражением декламировал — так сказать, в назидание личному составу, для поднятия боевого духа и прочее в этом же роде… Баран ты, Сеня. Он же, если захочет, всех нас раком поставит — отсюда до самой, мать ее, Москвы. Ну и что теперь прикажешь делать?

— Анатолий Палыч, — прижав пухлые ладошки к сердцу, умоляюще молвил осознавший масштабы своего окаянства Маланья, — товарищ подполковник! Я же не знал! Ни сном, ни духом… Пока все явились на службу, пока допрос, пока мне сообщили… Я думал…

— Странная штука получается, Семен Михайлович, — доверительным тоном перебил его Сарайкин. — С одной стороны, ты, начальник уголовного розыска, думать обязан по долгу службы. А с другой, это занятие, как я погляжу, тебе строго противопоказано. Парадокс! Может, уволить тебя к чертовой матери, чтоб не мучился, не страдал от этого противоречия?

Маланья с видом человека, которого вот-вот хватит инфаркт, потянул книзу узел галстука. Никакого облегчения это ему не принесло: галстук был форменный, на резинке, и, будучи отпущенным, немедленно вернулся на прежнее место: щелк!

— Ты его отпустил? — Маланья горестно помотал головой. — Нет? Ну я же говорю, дурак… Хотя, с другой стороны…

Маланья оставил в покое галстук и подобрался, как ждущий команды служебный пес.

— Так, может?.. — осторожно предложил он.

— Ты что, сбесился? — мгновенно отреагировал подполковник Сарайкин, только что отбросивший заманчивую мыслишку, которую едва не озвучил майор. — Какая муха тебя сегодня покусала, чего ты с утра нанюхался? Это ж известный человек, герой, генерал ФСБ!

— А что? — неожиданно заупрямился Маланья. — Все под богом ходим — и герои, и простые смертные…

— То-то, что все. Твои ребята у Горчаковых засветились, теперь они знают, что Камышев ночевал у нас… Что же теперь — и их в расход? Чтобы через три дня здесь московские умники из ФСК, ФСБ и Генпрокуратуры, как мухи над навозной кучей, толклись? Ты этого хочешь, майор? Тогда подожди, пока я уйду на пенсию, а потом уж давай волю своим суицидальным наклонностям!

— Так, а… э… — Маланья откровенно завис, как старенький слабосильный компьютер, получивший от неопытного пользователя несколько противоречащих друг другу команд. — Так что же делать?

«Жать „Alt-Control-Delete“», — чуть было не сказал Сарайкин, но сдержался: майор, скорее всего, его бы просто-напросто не понял.

— Действовать по закону, — произнес он вслух. — Освободить законопослушного и ни в чем не повинного гражданина Российской Федерации из-под стражи, принести извинения и, если придется — а я думаю, что придется, — принять у него заявление о разбойном нападении. Вот так, и никак иначе. Вашу мать! — не сдержавшись, воскликнул он и с силой хлопнул ладонью по столу. — С самого утра настроение изгадили, черти. Вот заставить бы тебя самого перед ним расшаркиваться! Да только, боюсь, ты таких дров наломаешь, что потом и за год не разгрести. Ладно, давай его сюда, буду отдуваться… Да, и вот еще что. Пошли кого-нибудь из своих, пусть приведут Зуду. Чтоб через час был здесь, как штык!

— А мэр? — опасливо спросил Маланья.

— Да имел я его в противоестественной форме! — пренебрежительно и зло отмахнулся Сарайкин. — Сколько можно, в самом-то деле?! Этот его племяш скоро средь бела дня людей на улице резать начнет — просто так, чтобы поглядеть, что у них внутри. Он же, паршивец, и нас с тобой, и дядьку своего, и губернатора под монастырь подводит. Пора его окоротить, не то поздно будет. А если мэр этого не понимает, значит, у него задница вместо головы, и нечего ему тогда в своем кресле делать… Зуду сюда, — повторил он, для убедительности постучав пальцем по крышке стола, — через час. Свободен, майор!

Когда Маланья вышел, без стука прикрыв за собой дверь, Анатолий Павлович снова посмотрел в окно. Денек выдался ясный, солнечный, с легким морозцем. Сугробы искрились, будто присыпанные алмазной пылью, ветви берез на противоположной стороне улицы оторочило пушистое кружево инея. В голубое, без единого облачка, небо вертикально поднимались белые дымы из печных труб, все вокруг было бело-голубое с просинью и позолотой, радостное и свежее. Но, глядя из окна своего служебного кабинета на это зимнее великолепие, подполковник Сарайкин не испытывал ни малейшего душевного подъема: как он и говорил, день был изгажен окончательно и бесповоротно.

И что-то подсказывало, что счет сегодняшним неприятностям еще далеко не закрыт.