Рецепт на тот свет - Далия Трускиновская Страница 48

Философ остался на берегу один и заковыристо проклял все интриги вокруг бальзама. Некоторое время он глядел вслед взбесившейся Текусе, потом пошел к мосткам. Даже если бы он и не мог преследовать вора, увозящего бочата с бальзамом, то хоть по крайней мере запомнил бы приметы — насколько они вообще могут быть видны зимней ночью, пусть даже и лунной.

У него, как всегда, была при себе прочная трость, обыкновенная, без секретов, и он впервые пожалел, что в свое время, выиграв у сомнительного господина в Твери трость необыкновенную, служившую ножнами для шпаги, к утру ее обратно проиграл.

Медленно, вразвалку пошел он на свой пост, уже сильно сомневаясь в нужности этой затеи. Главное известно — бальзамных дел мастер потихоньку продает товар на сторону. Теперь можно взять остатки того бальзама, что подарил Лелюхин, и «рижского», и «кунцевского», послать человека в митавские аптеки, привезти оттуда по бутылке, пригласить Шульца-Шуазеля и устроить еще одну дегустацию. В конце концов, один из аптекарских бальзамов повар ведь назвал близким родственником лелюхинского — что, коли тот аптекарь и есть вор? Привозит ворованное, добавляет еще чего-то, хоть бы и имбиря… ох, куда ж подевалось из головы название той аптеки, где взяли самый похожий бальзам?..

А меж тем Двину пересекли большие сани, запряженные крупным гнедым мерином. Уже по росту мерина можно было знать, что он не из крестьянского хозяйства и даже, может статься, не принадлежит орману. Эти сани подъехали к мосткам и встали, кучер остался на облучке, а седок, высокий мужчина в натуго перепоясанном коротком тулупе и нахлобученной шапке, вышел на берег. Лица, понятное дело, было не разглядеть, Маликульмульк оценил только рост — они оба, кабы встали рядом, были бы вровень.

Седок подошел к калитке и стал стучать. В ответ залаял и сразу смолк сторожевой пес. Калитка вскоре отворилась, седок вошел. Некоторое время спустя он вышел, держа в охапке бочонок, и по мосткам направился к саням. Кучер принял у него краденый бальзам и стал умащивать в санях. Седок пошел за следующим бочонком.

Маликульмульк не был чересчур мягкосердечен — когда доходило до сатиры, то даже безжалостен. За карточным столом тоже противника не щадил. Однако бить человека, пусть даже не кулаком, а палкой, не мог. Словно бы кто-то в пору, когда кончается детская возня и кулаки обретают опасную силу, запретил ему это.

И вот он стоял, незримый для вора, почти слившись с амбаром, и наблюдал за воровством, решительно не зная, как быть. Вместе с Демьяном и Текусой он бы, может, и напал на сани (по крайней мере, так ему сейчас казалось), взял вора в плен и доставил его связанным хотя бы в Текусину избу, а утром — в часть, к немалому смущению частного пристава. Но Демьяна куда-то понесла нелегкая!

Оставалось только следить и слушать.

Вынеся второй бочонок, вор что-то сказал кучеру по-латышски, кучер ответил. Понять было невозможно. Вор опять пошел к калитке. И тут Маликульмульк чуть было не вскрикнул — его хлопнули по плечу.

Он обернулся и увидел белое привидение. По крайней мере, именно таким он представлял себе привидение — в белых пеленах с головы до ног. Но оно поднесло упрятанный в рукавицу палец к губам, сказало «ч-ш-ш-щ», и Маликульмульк признал Демьяна — замотанного в холст и повязанного чуть ли не целой простыней, как бабы обычно повязывают платки.

— Ох, ваше превосходительство, чего было-то… Я ведь человека от гибели спас, — шепотом похвалился сбитенщик и тут же поправился: — Бабу…

— Какую еще бабу?

— Кабы я знал! Стою на посту, озираюсь, вдруг вижу — издали, из-за Кипенхольма, по льду человек бредет. Падает и встает, опять спотыкается, опять падает и лежит, не подымается… Ну, думаю, беда — не сможет встать, так и замерзнет на льду. Я и побежал… вы уж простите великодушно…

— Я уж не знал, что и думать, — буркнул Маликульмульк.

— А что тут думать — я скоренько обернулся. Подбегаю — а это баба. Старуха дряхлая, а одета в бархатный шлафрок, в туфлях без пятки, как бишь они называются? В чепце, немка, по-русски ни уха, ни рыла!

— Тихо ты…

— Да… Что, дождались вора?

— Сейчас третий бочонок понесет.

— Вот и славно. Откуда сани прикатили?

Маликульмульк указал в сторону Газенхольма.

— Я туда побегу, встану на мысу, оттуда послежу. В крепость-то ночью так просто не войти, а в форштадт, да еще с реки, — запросто. Текуса Васильевна меня обрядила — на льду не разглядят. Вы, ваше высокопревосходительство, ступайте к Текусе греться, а я — за вором. Утром донесу, куда бальзам отвезли. Эх, не поминайте лихом!

И он исчез за амбаром.

Маликульмульк постоял немного, вглядываясь в ледяное поле, но Демьяна не увидел. Сбитенщик, надо думать, поспешил вдоль берега Клюверсхольма, чтобы в подходящем месте перебежать на узкий мыс Газенхольма, нарочно удлиненный песчаной отмелью, на которую опирались обычно звенья наплавного моста. Поскольку насыпали отмель по приказу полковника Вейсмана, то в народе ее прозвали носом Вейсмана — тем полковник и вошел в историю, а более ничем.

И тут подал голос Косолапый Жанно.

Я голоден, сказал Косолапый, я не помню, когда в последний раз ел, а серые щи — не то блюдо, каким я могу удовольствоваться. Этими щами меня лишь раздразнили, пожаловался Косолапый, и от холода мне еще больше есть хочется, а там, у Текусы в избе, жаркий сбитень с мадерой! Что тут стоять и таращиться на отъезжающие сани, спросил Косолапый Жанно, для чего? Не погонюсь же я за ними! И ноги вот-вот отсыреют. Так что вперед, в избу!

Он отступил за амбар и, стараясь ступать бесшумно, вразвалочку двинулся искать Текусину избу.

Там его взору явилась странная картина.

За столом сидела старуха — та самая, о которой успел сказать Демьян. Она была в шлафроке из вишневого бархата и в чепце с лиловыми лентами — в красивом чепце, в каком не стыдно и гостей принимать. Пантуфли стояли у печки, а на ногах у старухи были грязные валенки.

Старуха пила из кружки сбитень; увидев Маликульмулька, выпрямилась и посмотрела на него очень высокомерно.

— Вот, барин добрый, кого Демьян Анисимович приволок, — сказала Текуса. — По-русски — ни в зуб толкнуть! Я по-немецки немного знаю, так говорить не желает. А сбитня вторую кружку в себя вливает, старая дура!

— Да, ей лет с сотню будет, — согласился Маликульмульк, разглядывая гостью с неприкрытым любопытством: встречал он пожилых дам со щетинкой на подбородке, но тут выросла целая седая борода.

— Хоть бы спасибо сказала, — ворчала Текуса. — Ведь от смерти спасли! Демка ее, дуру, на себе тащил! Может, из ума выжила на старости лет?

— Сейчас проверим, — и Маликульмульк перешел на самый изысканный немецкий язык, какой ему только был доступен: — Как себя чувствует глубокоуважаемая фрау?

— Благодарю, отвратительно, — был ответ.

После чего старуха покачнулась, отставила кружку и сперва выложила на стол руки в перстнях, сложив их удобным образом, потом примостила на руках голову и закрыла глаза.