Львенок - Йозеф Шкворецкий Страница 47

— Кем назовешься? — иронически спросил я. — Прецедентом?

Мои слова вернули его на землю.

— А почему бы и нет? Или я не прецедент? — Он снова выпил и покривился. — Я был первым. И выяснилось, что ничего особо страшного со мной не случилось. Так что остальные теперь могут делать свои собственные попытки.

Официант принес бифштексы, и Копанец с аппетитом принялся за еду. Из-за своего титула он занимал в клубе особое положение. Его бифштекс был больше моего.

— Эх-эх! — вздохнул он задумчиво. — Страшного-то со мной и вправду не случилось — кроме того, что мои опусы разглядывают теперь под микроскопом. И возвращают из-за низкого художественного уровня. — Он помолчал, а потом добавил мрачно: — Самое обидное — это то, что они недалеки от истины. Дерьмо я, вот кто. Но и они тоже. А те, что не дерьмо, еще не пришли.

Не пришли? В моем мозгу всплыла картина — Копанец, страдающий в Стромовском парке над зелеными страницами, столь характерными для девушки, похожей на Веру Фербасову [34]. И еще Цибулова. Не пришли? Они уже стучатся в дверь, старина! Но хорошо информированный товарищ Крал пока не подал в отставку. И еще долго не подаст. Я не доживу. Я усмехнулся. Будем надеяться. Что не доживу.

Копанец в очередной раз вздохнул, сделал глоток.

— Займусь-ка я опять переводом. Или начну писать сказки. В этом жанре у нас нынче расцвет, вот я туда и подамся. Да уж, стоит пропасть придворным шутам, как их место занимают придворные сказочники. — Он снова склонился набок, разглядывая девушку, которая шла обратно с блокнотом, полным автографов, и покачивалась, как сомнамбула. — Да ладно, — повернулся он ко мне. — Нам что ни дай, мы все переварим. Я ведь как говорю: на свободе всегда прожить можно.

Я быстро перевел разговор на другое.

— Слышал, ты ухлестываешь за Блюменфельдовой?

— Она шлюха! — заявил Мастер прокола с полной убежденностью. — Могла бы целое эссе написать про свой специфический вклад в современную чешскую литературу. Хотя у нас его бы все равно не напечатали… Дашка ведь всех отымела, кроме разве что академика Брата, да и тот уцелел только потому, что уже не может. Он это и письменно подтвердил — смотри Академический словарь, статья «Импотенция». А через неделю, — Копанец тронул меня за руку, — через неделю Блюменфельдова отправляется на стажировку в Москву. — Он хохотнул. — Посмотрим, что будет через полгода. Попомни мои слова — всех молодых советских поэтов обуяет любовь к эротике. А может, и кое-кого из среднего поколения.

— Там за это, кажется, по головке не гладят? — тихо спросил я.

— Вот именно, — ответил Копанец почти во весь голос. — Грядущий отстрел молодых стихоплетов будет целиком на совести Даши Блюменфельдовой.

Вера появилась из служебного входа, но не одна, а в окружении стайки подружек и нескольких приятелей третьего пола.

— Привет. Мы идем в «Олимпию». У Иваны сегодня день рождения, — сообщила она мне так, как если бы я был кем-то из этих приятелей.

— Мне надо с тобой поговорить, — пробурчал я голосом изголодавшегося любовника. Вера мастерски изобразила иронию, насмешку и укоризну одновременно:

— Неужели?

Но прежде чем я успел ответить, в дело вмешались подружки.

— Сегодня Вера пойдет с нами, господин Леден. Никакого индивидуализма мы не допустим.

Мне оставалось только покориться.

В «Олимпии» наяривал квинтет аккордеонистов, и певец, весь изрытый оспинами, пел песенки, которые недавно начали просачиваться к нам «оттуда» и входить в моду. Тексты были сплошь интеллектуальные — не про радость жизни и не про созидание, а иногда даже и не про любовь. Было заметно, что певцу, который по совместительству являлся их автором, они дались нелегко. И что «Олимпию» вот-вот закроют.

Я бы во всяком случае этому не удивился. Это был прокуренный подвал, битком набитый бородатыми парнями и хлещущими спиртное девицами. За некоторыми столиками сидели иностранцы.

Верина компания заняла свой заранее заказанный столик и тут же пустилась во все тяжкие. Принесли шампанское. Пили за здоровье Иваны, которой исполнилось двадцать и которая громко рассказывала, что влюблена в певца с лицом в оспинах. Певец даже присел за наш столик и отвлек на себя всеобщее внимание. Я этим воспользовался и прошептал Вере на ухо:

— Я не мог тогда прийти.

— Прекрати! — отрезала она.

— Жамберк был?

— Был.

— Я хотел свести его с Серебряной. Поэтому я купил…

— Я же тебе сказала: перестань.

— А я что? Я ничего. Он в нее влюблен.

— А ты нет?

— Нет.

Вера закусила губу. Помолчала. Подружки по-прежнему роились вокруг певца, все вокруг из-за дыма казалось призрачным.

— Зря ты это, — сказала наконец Вера. — Ведь ты же мне сам признался.

— В чем?

— Что ты ее любишь!

Голос ее звучал спокойно, но спокойствие было только на поверхности. Я вспомнил алебастровую статуэтку и Верины слезы.

— Ни черта я ее не люблю, — усмехнулся я. — Она мне нравится. Такая уж у меня натура. Ты же меня знаешь. А люблю я…

— Да. Я тебя знаю, — перебила меня Вера. — Так ты хотел свести ее с Вашеком?

Я пожал плечами.

— Она мною не интересуется. Я просто хотел услужить другу.

Вера снова прикусила губу.

— Ты грубый. И к тому же обманщик.

И еще раз я пожал плечами.

— Я часто обманываю, так что когда потом говорю правду, ее трудно бывает распознать. И это — правда.

— Ты думал, что Серебряная едет в командировку. Потому и не появился. А Вашеку ты позвонил, как только ушел из моей раздевалки. Думаешь, я не понимаю? Я не такая глупая, как тебе кажется.

Певец встал и вернулся к микрофону. Одна из подружек нагнулась к нам.

— Что тут у вас опять? Сейчас надо не проблемы решать, а пить.

— Мы приглашаем вас на танец, — сказал певец в микрофон. — Станцуйте медленный фокстрот «Глаза, забрызганные медом».

Квинтет аккордеонистов начал играть.

— Пойдем танцевать, — взял я Веру за руку. Она встала, молча дала обнять себя. Мы топтались вместе с небольшой кучкой других посетителей посреди подвала.

Я сказал:

— Все было не так, как ты думаешь.

— Но вышло все именно так, как ты спланировал.

Я не узнавал ее. Голос холодный, равнодушный; барышня Серебряная, что ли, ее заразила?

— А что я спланировал?

Она опять долго не отвечала. Мы практически переминались на одном месте. Было страшно тесно. И как-то неопределенно — из-за темноты. Вера сказала: