ТАСС уполномочен заявить - Юлиан Семенов Страница 47

Вот к нему-то, после короткого раздумья, и позвонил Константинов. Во время ситуаций такого рода он свой «жигуленок» из гаража не брал, ездил на «Волге» с рацией, чтобы держать постоянную связь со всеми подразделениями: Коновалов, Панов, Проскурин, Гмыря — все были сейчас на казарменном положении; домой, практически, не отлучались, получали информацию, дробили ее на множество мелких вопросов, справедливо полагая, что чем тщательнее исследована каждая мелочь, тем надежнее окажется общий вывод.

— Сергей Сергеевич, я к вам подъеду, если позволите? — сказал Константинов. — Прямо сейчас.

— Или через пятнадцать минут, или вечером, Константин Иванович, — ответил тот.

— Операцию начинаете?

— Значительно хуже. Еду в ВАК.

— Отменить поездку нельзя?

— Что-нибудь случилось?

— Случилось.

Вогулев выслушал Константинова, снял трубку телефона, набрал номер.

— Ирина Фадеевна, — сказал он, — я опоздаю на час. Пожалуйста, сделайте так, чтобы докторские Гаврилина, Дарьяловой и Мартиросяна без меня не рассматривали — завалят ведь доброжелатели. Что? Ну скажите им, задерживаюсь на срочной операции. Спасибо.

Он положил трубку, помял сухой ладонью крепкое, хоть и морщинистое лицо, поднялся:

— Едем. Я звонить к нему не стану. Это как два раза про смерть спрашивать. Будете ждать в машине?

— Да. Только еще раз очень прошу: Виктор Львович никак не должен понять, что вас волнует именно тот вопрос, пожалуйста, помните это постоянно…

— Мы с ним работали в одном госпитале, Константин Иванович. Спали под одной шинелью…

— Вы неверно поняли меня — ни тени сомнения в его честности я не имею, Сергей Сергеевич.

Уже в машине Вогулев, закурив, насупился еще более:

— У меня где-то в бумагах есть фотография его девочки, ей тогда было три месяца… Мы попали в окружение под Ржевом, он дал фото, написал адрес и попросил, если я выйду, найти Оленьку. Я тогда еще на него рассердился, матом обложил. Он сказал, что, мол, его, как еврея, расстреляют наверняка, а я, быть может, спасусь… Ну я и рявкнул, что меня, большевика, и его, еврея, станут расстреливать одновременно, скорее даже — меня первым. Но он уже тогда был здоровьем хлипок, кашлял постоянно, так что я карточку оставил, такие просьбы особого рода, они святы, когда ребеночка тебе отдают трех месяцев от роду…

— А если он спросит, откуда вы узнали про его горе?

— Некролог, скажу, прочитал в газете…

— Не было в газете некролога.

— Господи, ну знакомые рассказали.

— Какие именно?

Вогулев посмотрел на Константинова:

— Вы мне чего-то недоговариваете.

— Верно.

— Почему?

— Потому что рассказывать про подозрение может ваша санитарка — пожалуйста, это не страшно. А я — ЧК, мне подозрениями делиться нельзя, мне можно только фактами оперировать.

Винтер лежал на диване, под головой у него был свернутый халат, плед натянут до подбородка.

— А, Сереженька, — тихо сказал он, и по щекам сразу же потекли быстрые, стариковские слезы. — Хорошо, что пришел… Хочешь выпить?

— Мне в ВАК надо, Витя, там трезвому-то несладко, а уж коли выпивши, да с моим характером…

— А я, знаешь, потягиваю. Иначе не могу — только глаза закрою и сразу же ее вижу…

— Да, горе страшное, Витя, даже и не знаю, что сказать тебе. Отчего не мы? Почему они, дети?

— Налей мне каплю, а?

— Спирт? — спросил Вогулев, налив в мензурку.

— Да. Помнишь, как учил меня пить?

— Это когда ты в болото провалился?

— Да.

— Я в прошлом году туда охотиться ездил. По дурости. Решил, что такая же глухомань, как была в сорок третьем. А там фарфоровый завод построили, дорогу провели, в деревнях антенны торчат…

— Ты когда видел Олю последний раз?

— Я ее никогда не видел, Витя. После войны все такие благополучные стали, такие спокойные. Это только горе людей сводит… Я ее не видал.

— Кто тебе об этом сказал?

— Гнидюк.

— Да, да, Микола… Он звонил мне…

Винтер выпил, натянул плед до подбородка, зябко поежился:

— К ней хочу, Сережа.

— Тебе еще работать надо, Витя.

— Зачем? Кому это надо? Ты еще что-то можешь, режешь, кромсаешь, смотришь в суть, а я теперь и скальпель в руки не возьму. А словам мы с тобой не верим…

— Почему ты не позвонил мне, когда Оленьку привезли в больницу, Витя?

— Меня вызвали из Дубны, когда все было кончено уже.

— Что вскрытие дало?

— Я не разрешил.

— Почему?

— По всем признакам — отек легких. Отчего? Такого я не помню, Сережа. Но я не мог, понимаешь, не мог разрешить вскрытие. Я ведь не одну ее похоронил, Сережа, я ее с ребеночком похоронил…

— Как?!

Винтер всхлипнул, потянулся тонкими, сухими, плоскими пальцами к мензурке.

— Не надо, Витя, ты ж белый совсем…

— Ах, перестань, пожалуйста! И лей больше.

Он выпил еще раз, положил ледяные пальцы на руку Вогулева:

— У тебя есть внуки?

— Внучка.

— Внучка, — повторил Винтер, — это замечательно, когда внучка, они нежнее… Я так мечтал о внучке, Сережа, господи, как я мечтал продлить счастье жизни, наблюдая младенца в доме…

— Ты убежден, что она хотела оставить ребенка?

— Я ничего не знал об этом, мне обо всем сказал Сережа…

— Муж, что ль?

— Ах, милый, не надо об этом! Муж за границей, а Сережа тот человек, который ее любил. Нет, нет, она рассталась с мужем, она же была такой честной, моя девочка, она бы никогда не посмела… Жизнь… Она еще не разведена, а он работает в каком-то секретном институте, и пошли бы парню жизнь ломать, ты же знаешь, как у нас любят ворошить чужое белье… Зачем ломать жизнь и ему? Оленьки нет, а он любил ее, пусть уж он, Сережа, не страдает. Налей еще, пожалуйста…

— Не хочешь перебраться ко мне, Витя? На время, а? Катя будет рада тебе, внучку мою понянчишь. Ну не плачь, не рви сердце…

— Спасибо тебе. Я не могу нигде быть. Скоро приедет Сережа, поселится у меня, и мы будем чувствовать все время рядом с собою нашу девочку.

— Витя, я очень тебя прошу, пока этот самый Сережа не приехал, давай я тебя заберу, а?

Винтер покачал головой, посмотрел на Вогулева громадными черными глазами, полными слез, и ответил:

— Сережа, когда я умру, похорони меня рядом с Оленькой, ладно?