Одержимый женщинами - Себастьян Жапризо Страница 47

Не думайте, что все это время Фредерик просидел, скрючившись в три погибели в трюме. Через неделю, когда я немного пришла в себя, он практически переехал в мою каюту или, точнее, во все три, которые я занимала на капитанской палубе напротив апартаментов Джикса. Он возвращался в свою каморку только утром, когда Толедо приходила убирать. Несколько раз она натыкалась на валявшуюся в каюте мужскую одежду, наверное, думала, что я подцепила кого-то из матросов, а может, и всю команду, кто знает, но ни разу словом не обмолвилась и виду не подала – ее личико, свежее, как огайское яблочко, оставалось бесстрастным.

Причем, кроме небольших чаевых, которые здесь приняты, я никак ее не благодарила. А вот матросы – те просто ненасытные. На каждой стоянке мне приходилось искать американский банк, они пили из меня кровь, но только в виде наличных. За исключением китайца-бельемоя. Он вынудил меня дать обещание, что за его молчание я целый час буду демонстрировать ему мой передок, ну и все остальное. Но он якобы до меня не дотронется. Будет только смотреть. Целый час. Правда, больше я его не видела, вы скоро узнаете, чем закончилась эта история. Но если я с ним повстречаюсь в закоулках какого-нибудь Чайна-тауна, я тут же затащу его в комнату, забитую часами, чтобы он воочию увидел, что я девушка честная. Я называю его только потому, что его уже нет среди служащих Джикса, и к тому же он даже не спросил меня, почему я хотела подкупить его. Я просто попросила его ничего не говорить. Если сперва он клюнул на наживку, то потом оказалось, что сам рубил под собой сук.

Короче, через какое-то время все на свете, ну или почти все знали, что среди нас находится нелегальный пассажир. Не знал только Джикс и его дамочки. Самая безмозглая из четверых в конце концов заметила, когда прошло уже много месяцев, ну и все испортила.

В начале зимы мы встали на якорь в Касабланке. Загадочный город, кого там только ни встретишь: как только в ночных заведениях появляется какой-нибудь тип в немецкой форме, тут же все начинают распевать «Марсельезу». Я это, правда, увидела в одном фильме, когда вернулась в Америку, а то иначе даже рассказать было бы нечего. Фредерик не хотел выходить на берег, боялся, что его сцапают солдаты Петена, ну а я вообще не люблю эти туристские штучки. Как и на всех стоянках, куча адвокатов и всякой челяди поднималась на борт и запирались с Джиксом в каюте на целые дни, иногда даже по ночам не выходили. Он занимался тем, что продавал какую-то авиарухлядь, точно не знаю. Он редко говорил о чем-то, кроме фильмов. Сперва я спросила Фредерика, что он об этом думает. Он ничего не думал. Остальные, впрочем, тоже, они берегли свои извилины для игры в скрабл.

Год заканчивался очень спокойно на стоянке в порту, за исключением последнего дня. Во время подготовки к встрече Нового года в День святого Сильвестра французские морские пехотинцы явились обыскивать «Пандору», и Фредерик едва успел забраться в свою вентиляционную трубу. Редкая удача, потому что на этот раз наверняка искали именно его. Мне стало стыдно за своих компатриотов. Я имею в виду не солдат, выполнявших свой долг, кстати, не слишком при этом усердствуя, а офицера армии Виши, занудного и туповатого майора Мадиньо. Должно быть, им самим было невдомек, что именно они ищут на корабле, а что еще интереснее, на корабле под швейцарским флагом. Когда я описала их начальника Фредерику, то, придя в себя от изумления, он сам назвал мне его имя. Поняв, что эта скотина преследует его на противоположном берегу Средиземного моря, он стал дрожать еще сильнее, чем в Гибралтаре, но клаустрофобией тут и не пахло, он дрожал от ярости. Он сказал мне:

– Если в один прекрасный день я окажусь с ним лицом к лицу, я его придушу, и пусть это будет мое последнее доброе дело.

После отбоя тревоги мы весело отпраздновали Новый год. Ровно в двенадцать я расцеловала каждого по очереди. Потом сняла контактные линзы и, оросив щеки слезами, велела им продолжать без Шу-Шу, поскольку она предпочла бы уединиться в своей каюте, вспомнить мамочку и школьных подружек, оказавшихся в оккупированной стране, и все такое прочее. Для такой дерьмовой актрисы, как я, сыграно было на редкость удачно. Даже Эсмеральда отвернулась, чтобы скрыть эмоции, которые задели ее каменное сердце. Даже Орел-или-Решка заподозрила, что речь идет обо мне, а не о креветках. Даже единственный волос на голове Стокаммера немедленно встал дыбом, как в те добрые времена, когда Гарбо была немой, а сестры Гиш и Глория Свенсон подчинялись ему. Про реакцию славного Матье говорить не буду, вы скажете, что я все приукрашиваю.

Нужно заметить, что во время моего соло, очень кстати, играли «Прощальную песнь»! Она еще продолжалась, когда я уже заперлась в своей каюте, прильнув ненасытными губами к губам Фредерика. Один из подкупленных мною, кто именно, не скажу, приготовил все необходимое: икру, фуа-гра, омара, индейку с каштанами, шампанское и бордо урожая 1928 года. Фредерик, как и все остальные, получил подарки, например, ярко-синий вязаный свитер ручной работы с белыми вставками, доставленный с суши, который потрясающе ему шел. Увы, он даже не мог его надеть, потому что носил только матросскую форму с надписью «Пандора» на груди, на случай, если вдруг столкнется в коридоре с Джиксом или его приспешниками. Только дважды я видела его в этом проклятом свитере: в ту ночь, когда он его мерил и сказал, что напоминает ему его детский, когда он учился в коллеже у иезуитов, и второй раз, но о той ночи мне не хотелось бы вспоминать.

Ему, естественно, нечего было подарить, кроме самого себя, но я осталась жутко довольна. Он тоже, мне кажется, хотя к концу все было испорчено, и не без помощи вина. Он надрался и начал вспоминать свою жену. Говорил, что хочет вернуться, правда, каким образом – одному богу известно, – в это захолустье в департаменте Сены и Марны, где он ее оставил, чтобы только тайком, переодевшись в бродягу, полюбоваться на ее ангельское личико в окне, об остальных бредовых идеях говорить не буду. Мне пришлось играть на редкость отвратную роль, но я изо всех силах старалась отговорить его. Во время суда его жизнь буквально висела на волоске. Если он вернется в эту дыру, то там наверняка ничего хорошего его не ждет. Наконец он грустно произнес:

– Ты права, Шу-Шу. В любом случае, она от меня видела только страдания, для нее же лучше, если она меня забудет. Уж от поклонников у нее наверняка нет отбоя.

Вы, наверное, думаете, что у него улучшилось настроение, когда он представил себе, что девушка перестанет ткать ковер, как Пенелопа, и бросится в кровать соперника? Вовсе нет. Чтобы улучшить настроение, ему потребовалось бордо. И вот я ему наливаю последний бокал, потом предпоследний. В четыре утра из него потекли слезы вперемешку с воспоминаниями юности, площадь Дофина, где он познакомился с машинисткой Констанс, когда приехал в Париж поступать в Сорбонну, номер в гостинице на улице Шевалье-де-ля-Бар у подножья лестницы Сакре-Кер и гадкий абажур, в котором он вырезал звездочки, чтобы было покрасивее, – и вот тут двое голых ханжей уже чувствовали себя на небесах. Я говорила, что понимаю его. Говорила, что прекрасно понимаю и что мне почти так же больно, как и ему. Предлагала ему воду из холодильника. Все говорила, что могла. А он в ту ночь произнес ужасные слова, что если он меня потеряет, то будет сильно жалеть. Черт возьми, у меня текли настоящие слезы и капали в шампанское, я уже плохо соображала, где мы находимся, собиралась вызывать такси и хоть ненадолго поехать с ним в эту Сену и Марну, и если его святоша не захочет им поделиться, пусть забирает целиком, а я вернусь в Мон-руж и отравлюсь газом. Короче, оба дружно дошли до ручки. В сумерках проснулись на полу, лежали на ковре поперек друг друга, даже теперь не помню, кто сверху, кто снизу.