Хроника гениального сыщика - Артур Кангин Страница 46

1.

По Садовому кольцу поползли зловещие слухи. Чарльз Дарвин зачем-то по ночам посещает московский зоопарк. Прямехонько с Галапагосских островов, после наблюдений за вьюрками.

Рябов лихорадочно закурсировал по заставленной хламом комнате.

— В нашем зоопарке есть редчайший вид обезьян, — обжег меня взглядом. — Золотая китайская обезьяна. Обезьяна-лев.

— И чего?

— Ах, Петя, — сыскарь перещелкнул затвор именного браунинга, — Дарвин и обезьяна-лев! Неужели вы не догадываетесь?

2.

В зоопарк (у метро «Баррикадная») мы с Рябовым, как водится, ворвались за полночь.

Обморочно темно. Желтый череп луны скалится из-за туч. В его инфернальном свете жутковато выглядят скульптурные композиции гениального Махмуда Батичелли. Остервенело ухают филины. Истерично завывают шакалы.

Дорогу Рябов освещал японским фонариком. Это в одной руке… В другой же именной браунинг.

После очередного уханья филина у меня возникло желание выхватить свой парабеллум и открыть лихорадочную стрельбу во все стороны.

Чудом сдержался…

— Смотрите! — Рябов схватил меня за руку.

Я стал оглядываться.

— В вольере…

Дарвин, этот естествоиспытатель с мировым именем, пахал на золотой обезьяне. (Обезьяна-лев запряжена вместо вола.) Надо отдать ей должное, мартышка свирепо огрызалась, оскаливая клыки, однако все-таки шла, повинуясь плетке. Деревянная соха глубоко вспарывала почву московского зоосада.

— Ничего… — осатанело шептал Дарвин. — Ты у меня, поганка, станешь человеком. Станешь, как миленькая!

И на этих самых словах у примата отвалился хвост и втянулась челюсть. Очи макаки смотрели уже почти по-человечьи.

В углу вольера мы увидали четыре голых существа, людей с остатками обезьяньей шерсти.

— Он превращает в хомо сапиенса последнюю, пятую, — скрипнул зубами сыскарь.

Рябов выскочил из-за живой изгороди:

— Руки вверх!

Дарвин отпустил соху.

— Я не понимайт по рюсськи! Я есть туманный Альбион.

— Ду ю спик инглиш? — спросил я, акушер второго разряда, Петр Кусков.

Чарльз вдруг встал на четвереньки, с ошеломляющей скоростью побежал по крутому откосу.

3.

Ан от ночного сторожа Ивана Желудько не так-то просто уйти.

Оказывается, он тоже следил за обезьяньими метаморфозами.

— Ты что, засранец, с макаками сделал! — искренне кипятился г-н Желудько. — Носки из обезьяньей шерсти будешь плести? От ревматизма, блин?

Желудько вознес над натуралистом рыжий кулак.

— Товарищи! Я вам все объясню…

— Ну?! — взвыли мы в три глотки.

— Обезьяны орут благим матом. Крокодилы рыдают крокодильими слезами. Верблюд сто дней может не пить. Не по-человечьи это! Не по-людски! — исповедовался природовед. — Вот я и захотел обратить их в хомо сапиенсов.

— Почему в Москве? — насупился Рябов.

К нам подступили пять полуголых существ.

— А с нами как? — стыдливо прикрывая причинное место, спросил обезьяна-самец.

— Ступайте в Китай, — посоветовал Дарвин. — Вы же китайские обезьяны. Обезьяны-львы!

— Да мы и не знаем, где этот самый Китай! — возмутились бывшие макаки. — Нам в Златоглавой привычней. Кормежка, опять же…

4.

— Объявляется посадка на рейс «Москва — Лондон», — с некоторой гнусавинкой произнес диктор «Шереметьево-2».

Я, акушер второго разряда, Петр Кусков, крепко обнял Дарвина:

— Чарльз, у нас для вас есть подарок.

Развязал коробку, достал щенка таксы.

Кутенок сонно заморгал, фальцетом тявкнул.

— Он укусит меня! — крикнул Дарвин. — Надо превратить его в хомо сапиенса…

Тотошка потянулся к натуралисту, нежно лизнул его щеку.

— Да эта скотинка дат фору любому человеку, — Рябов заиграл желваками.

— Неужели?! — Дарвин прижал псинку к сердцу, спорыми шажками отправился к трапу лайнера.

— Гений — тот же ребенок, — усмехнулся сыскарь.

— Не то слово… — сморгнул я алмазные слезы.