Империя Ч - Елена Крюкова Страница 46

Не уходи!

Поздно, Лесико. Той жизнью, что мы живем, жить невозможно.

Почему?!

Он взял меня рукою за подбородок, и я, как всегда, утонула в его темных, цвета осеннего хмурого моря, глазах.

— Потому что я люблю тебя.

Его голос сошел на нет. На стариковский хрип. Я закрыла глаза и представила его, всего морщинистого, дряхлого, суглобого, скрюченного немощами, слепого, с трясущимися руками, со стиральной доскою ребер. Из-под ресниц моих полились слезы. Я видела тебя старым и беспомощным, и более всего на свете я тогда любила тебя. И таким. И всегда.

— Не уходи! — крикнула я и заплакала в голос. — Шан-Хай — тигр, да! Он загрыз нас! Но мы же всегда воскресали! Мы сильные! Давай попробуем еще! Давай уйдем отсюда! На Север! В Россию!

— В Россию, — повторил ты, усмехнувшись, и скривился. — Чтобы тебя там расстреляли свои же? Пройти через границу Зимней Войны? Тебя пули пришьют к земле, когда ты будешь переползать нейтральную полосу. Выкинь бред из головы. Давай жить порознь. Может, порознь мы и выкарабкаемся.

Его глаза безошибочно говорили мне о том, что я погибну.

Он любил меня. Я это знала. Тогда зачем?!

Он опустил низко голову, встал. Пристукнул ногами, пятками, будто он был и не простой моряк вовсе, а знатный офицер в форме, и на плечах эполеты. За его спиной болталась его вечная дорожная сумка. Куртки, пошитые Яоцинь из медвежьей шкуры, мы давно продали на шан-хайском блошином рынке.

Он шагнул шаг к двери, прочь от меня.

И тогда я упала животом на пол. Я растянулась на полу, как корова на бойне с перебитым крестцом. Я схватила его руками за ногу.

— Не уходи!

Он дернул ногу. Я оцарапала скрюченными ногтями кожу его лодыжки. Он хотел толкнуть меня ногой. Он хотел плюнуть в меня. Бред. Красные пятна по лицу, перед глазами. Душа пошла красными пятнами. Я сейчас была для него бордельной девкой, подцепленной ни за чем в дьявольской Иокогаме. Полузабытой Иокогаме.

Он переступил через меня.

Я перекатилась на спину, крикнула задушенно:

— И все же ты любишь меня! Ты вернешься ко мне!

Стукнула дверь.

Я осталась одна в широкой жизни.

И тусклая лампа, подслеповато мигая, бесстрастно и слепо освещала то, что теперь будет зваться моей жизнью, во веки веков, аминь.

Она выслеживала его. Искала его на улицах Шан-Хая. Оббегала все иностранные кварталы — и итальянские, и филиппинские, и французские, и русские. Раз ей показалось — это он! Она кралась за ним в квакающей и крякающей толпе, приседая от страха — что, если он заметит ее!.. рассердится на нее!.. опять жестоко прогонит ее!.. — да, да, это он, это его спина, его стрижка, его большие, туго сжатые кулаки! — заглядывая через соломки шляп, через серые робы спин, поднимаясь на цыпочки перед малорослыми продавщицами креветок, заслоняющими ей его голову и шею, его походку. Его имя было готово сорваться у нее с языка. Она бежала за ним в толпе долго, долго, безнадежно — пока он взял и не обернулся к ней, почуяв, что кто-то выслеживает его неоступно, и это был не он. Ужас объял ее. Она прижала ладони к щекам. Отвернулась, вся пылая от стыда. Так бежать за чужим человеком!.. К ней подошла маленькая старая китаянка, заговорщицки поднесла к ее лицу сумочку. Во тьме сумки просверкивал дорогой, пушистый мех.

— Даме не нужна шкурка барса?.. — мелодично пропела старуха китайскую музыку. — Дама такая прелестная, свежая!.. Можно сшить боа, горжетку…

Она оттолкнула от себя уже протянутую за монетой старческую лапку.

— У меня нет денег! Вы меня не за ту приняли!

Она уже сносно понимала по-здешнему, но говорила из рук вон.

— О, дама иноземка, — ссутулилась старуха еще пуще. — Бывает, девочка бедно одета, так то маскарад, а дома у нее жемчуга в коробках, девать некуда!.. Куда бежит дама, куда!.. Может, я адресок для дамы знаю, где разжиться можно, и поужинать, и подзаработать много юаней… за небольшую, приятную для дамы работу…

Она различила знакомое мяуканье в старушьих завываньях. Она догадалась. Она поняла, что, куда ни кинь, везде клин, и улица ждет ее, раззявив алчную пасть.

Повернувшись резко, она опять подбежала к старухе.

— Скажите… — косноязычно начала она, с натугой ворочая языком меж непослушных зубов, — где тут русская церковь?.. Ну, русский храм?.. Церковь, Бог, молиться?.. колокола… бом-бом…

Старуха поняла. Закивала сушеной воблиной головенкой быстро-быстро, как фаянсовый игрушечный бонза.

— Русский священник служит вон там!.. там… — кивнула на заход Солнца. — Дама пойдет сначала так, потом этак… повернет направо, спустится в подземный переход…

Она уже не слушала. Она уже шла. Бежала, разрезая пыльный вечерний, пропитанный духами и человечьим потом, гаревой воздух шан-хайского бедлама грудью, телом, лбом. Там родная церковь. Она помолится. Она будет молиться горячо, горячо.

Восток есть Восток. Какое-то все чужое даже в храме. Будто и не Исус тут живет, а Будда — притулился рядом с ним. Ну да; ведь Будда, по преданью, и был Христов учитель, когда наш Господь отроком ушел в горы Тибета, в Гималаи, в Китай и Опоньское Царство, и пробыл тут без малого пятнадцать лет, а потом вернулся в Галилею уже в силе и славе Своей. Темные, словно пропитанные восточными благовоньями, кедровой смолой деревянные стены. Со стен свисают пучки сухих трав — целебных, должно быть. Службы нет. Не поют. Тихо. Трещат в духмяном мрачном воздухе мандаринно-золотые свечи, источают нагар, яблочный, древний, печальный дух.

Служки, две раскосых старухи в черном — китаянки, православные — бережно снимали расплавленный воск с медных шандалов. Подливали масла в цветные шарики лампад. Зелеными и красными ягодами близ темноликих икон качались лампады. Лица святых затягивали в пропасть печали. Скорбь веков. Видишь, сколько они страдали. Они все умерли за Христа — и святая Варвара, и святая Екатерина, и святой Пантелеймон. А ты, слабачка, не можешь гордо, радостно пострадать.

Она подошла к иконе святого Николая. Николай был моряк, жил в Мирах Ликийских. Совершал чудеса — спасал гибнущих в кораблекрушенье. Делал так, что пучина обласкивала моряков, а не губила. Милый, морской святой! Ее губы вздрогнули, омоченные быстротекущей солью. Она стала молиться припухшими губами. Всей душой она стала молиться, крепко притискивая руки к груди — одна, черненькая, истрепанная на ветру дикой, непредставимой человеческим разуменьем жизни, почти девочка, уже не девочка, молодая женщина, блудница и шлюха, на жестокой чужбине, одна среди чужих раскосых, непонятно говорящих людей, среди снованья душ и судеб, ей ненужных, и ей казалось — святой слышит ее молитву. Милый Николай, покровитель моряков! Сделай так, чтобы мой моряк вернулся ко мне! Чтобы он сам, сам нашел меня! Пусть это будет когда-нибудь! Все равно, когда. Он же не сможет без меня, Николай, а я не смогу без него. Не дай ему утонуть! Не дай ему умереть! Если он поплывет на корабле — охрани его корабль, не дай ему еще раз разбиться! Спаси его от пули, от крови и взрыва на идущей вечно и неостановимо, идущей всегда на Востоке Зимней Войне! Как же я люблю его, милый Николай! Как… я… люблю… его…