Наследие последнего тамплиера. Кольцо - Хорхе Молист Страница 46

— Этот бар называется «Пастис», — сообщил Ориоль, заказав одноименный напиток, похожий на разбавленный водой анисовый ликер.

Вероятно, Ориоль намеревался поднять мне настроение этой бурдой, но я подумала, что мы избрали не тот путь. При одной мысли о том, что мне пришлось пережить в доке, у меня по телу пробегали мурашки, и я невольно посматривала на кольцо с огромным кроваво-красным камнем, возможно, в надежде увидеть призрак старого тамплиера, обитающего в нем.

— Мне нравится легенда, связанная с этим местом, — сказал Ориоль, отвлекая меня от моих мрачных размышлений. Он пробежал взглядом по убогому помещению, и в его глазах я заметила ту же ностальгию, что и в музее, когда он предавался воспоминаниям о великих сражениях средневековых кораблей и о героях, утонувших в Средиземном море. Теперь, под впечатлением увиденного, Ориоль собирался рассказать мне еще одну старую историю. Таков уж был Ориоль. Ему нравилось жить в прошлом. Но вспоминает ли он волны, шторм и поцелуй?

— Этот бар основал в 1947 году Кимет, представитель богемы, художник-любитель, приехавший сюда из Парижа, куда в конце Второй мировой войны эмигрировал из Африки. Там он пытался добиться такого же успеха, как Пикассо и Хуан Грис. В то время Париж еще оставался столицей искусства, а Нью-Йорк лишь мечтал стать ею. Вместе с ним появилась некая Карме, энергичная жительница Аликанте, якобы его кузина. Она превосходно держалась, у нее был хороший характер. Карме страстно любила Кимета и считала своего «мальчика» талантливым художником. Карме работала в барах, убирала в них, бралась за любое дело, лишь бы заработать обоим на жизнь. Однако картины Кимета, выполненные в отвратительной экзистенциалистской манере, не продавались. Да и кому захотелось бы повесить у себя в гостиной столь удручающие произведения?

Я прихлебывала жидкость, заказанную Ориолем, и смотрела на полотна, покрытые табачной копотью. Женщины с пустыми взглядами, рядом с ними такие же пустые бокалы, курящие мужчины. Женщины на улице, очевидно, проститутки, ожидающие клиентов. Я заметила, что район, куда меня привел Ориоль, был старым чайна-тауном, пристанищем самых дешевых проституток в городе. Я кивнула, ибо никогда не повесила бы такого в своей квартире.

— Разумеется, Кимет надеялся стать барселонским Тулуз-Лотреком пятидесятых годов и запечатлевал на холст в экзистенциалистской манере образы людей, окружавших его, — продолжал Ориоль. — Свои произведения он подписывал именем Пастис. В ту пору французской культурой восхищались, а англосаксонской пренебрегали. Буржуазия отправляла своих детей учиться во Французский лицей. — «Как маму и Энрика», — подумала я. — Кимет объединил группу друзей и постоянных клиентов в кружок маргиналов. Они слушали песни Эдит Пиаф, Монтана, Греко и Жака Бреля, пили пастис и рассуждали о последних тенденциях в столице мира. — Ориоль отхлебнул из своего бокала и огляделся, поле чего остановил взгляд на мне и доверительно сообщил: — Мой отец был завсегдатаем этого бара.

Я выдержала его взгляд. Уж не навернулась ли на глаза Ориоля слеза? Я подвинулась ближе к этому застенчивому интроверту, который эволюционировал в мужчину красивого, но непонятного. Любила ли я его? Чувствует ли он что-то ко мне? Чувствовал ли когда-либо в прошлом?

Мы молча смотрели друг на друга. Старые шансонье исполняли баллады о любви. Полутьма казалась мне интимной, хотя постоянные клиенты почти заполнили помещение.

Я воображала, будто Ориоль приближается ко мне и мы желаем друг друга. Во мне пробудилась тоска по его губам. Я видела свое отражение в зрачках Ориоля. Тринадцатилетнюю девочку, страстно добивающуюся его первого поцелуя во время сентябрьского шторма. Безумную женщину, надеявшуюся возобновить роман, давно разрушенный временем и расстоянием. То, что могло быть, но существовало лишь в параллельном мире моих сновидений. И я приблизилась к Ориолю еще на несколько миллиметров. Сердце мое неистово колотилось.

— Именно он привел меня сюда.

— Кто? — глупо спросила я.

Я словно внезапно очнулась, не понимая, где нахожусь, подобно тому как это было со мной в доке. Только на этот раз чары были навеяны Ориолем, а не кольцом.

— Мой отец, Энрик, — ответил он.

Ориоль сидел на том же месте, очень близко, но чары исчезли. Он рассеял их с какой-то целью? Испугался поцелуя, к которому взывали наши взгляды? Не осмелился? Или он и в самом деле гомосексуалист, как о нем говорили? Я пробежала взглядом по всем четырем стенам, чтобы скрыть тревогу.

— Именно он рассказал мне эту историю. Если почитаешь газетные вырезки на стенах, то увидишь, что эти истории отличаются друг от друга, но для меня остается единственной и хорошей рассказанная Энриком.

— Расскажи мне ее.

— Кимет был человеком выдающимся, обладал харизмой, привлекал людей; здесь собирались его друзья и постоянные клиенты. Но сегодня никто ничего не говорит о его недостатках.

— О недостатках?

— Да, кроме рисования, болтовни, употребления спиртных напитков, бокса и курения, он ничем не занимался. Ну, кроме того что, напиваясь, бил Карме, которая однажды показала мне через стойку шрам. Посмотри, на этой фотографии они оба.

Я рассматривала черно-белую фотографию; на ней были изображены улыбающийся мужчина с зачесанными назад волосами и красивая женщина с копной волос в стиле пятидесятых годов и в безукоризненно белом переднике.

— Но почему она терпела это?

— Потому что любила его.

— Это не объяснение.

— Карме содержала Кимета в Париже и продолжала работать на него в Барселоне.

— Почему она мирилась с тем, что он бездельничал, а к тому же оскорблял ее?

— Потому что она любила его.

— Это ничего не оправдывало…

— Кимет был болен. И в один непогожий День умер. Не известно от чего — то ли от пьянства, то ли от цирроза, то ли от сифилиса. Именно тогда и родилась легенда об этом месте и о любви Карме.

— Почему?

— Карме сохранила все так, как было при жизни Кимета. Взгляни на бутылки, стоящие на полках.

— Они покрыты грязью.

— Стены не перекрашивали, музыка — все та же. И когда у Карме, стоявшей за стойкой в безукоризненно чистом накрахмаленном переднике, просили что-нибудь, кроме пастиса, у нее на лице появлялась сердитая мина и она что-то тихо бормотала. Когда входил посетитель, она улыбалась ему и, вытирая тряпкой стойку, спрашивала: «Что желаете? Пастиса?» Это была дань уважения памяти ее кумира. Мне же, поскольку я был еще ребенком, она позволяла пить прохладительные напитки. Вначале всем не хватало художника, поэтому один из его друзей из движения «Новая песня» посвятил ему песню, записанную на пластинку: «Кимет из бара „Пас-тис“, тебя мы больше не увидим…» и далее: «…но вот что непонятно: каждый раз сюда приходит все больше людей». Такова легенда о баре «Пастис» как о памятнике любви Карме к Кимету, любви, которая пережила художника с больной печенью. И Карме, много выстрадавшая из-за своей любви, всегда старалась поддерживать в баре приятную атмосферу и удаляла из него людей нежелательных. Когда в начале восьмидесятых годов она ушла на пенсию, «Пастис» остался популярным, а новые хозяева поддерживают прежний дух. — Ориоль отпил свой пастис и снова посмотрел на меня. На его губах появилась игривая улыбка. — А ты, Кристина, могла бы любить вот так же?