Праздник Святой Смерти - Ирина Лобусова Страница 46

Однако она не представляла, что убийство Софии станет ее личным кошмаром. Поначалу воспитательница даже не поняла, какое все это может иметь к ней отношение. Она ведь никак не связана с этим убийством и с происходящими событиями. А значит, нечего и переживать. У нее и своих проблем хватает, чтобы думать о чужих.

Поэтому она держалась нагло, вызывающе и почти откровенно хамила сотрудникам милиции. Те мгновенно стушевались и в ответ старались молчать.

Потом Людмилу Сергеевну снова допрашивали, приходили в садик и держались уже более уверенно, немного осадили ее пыл, однако откровенно все же не угрожали. Поэтому, когда повесткой Людмилу Сергеевну вызвали на допрос в помещение милиции, она сильно не волновалась.

Отвезла сына к матери, спокойно закончила все свои домашние дела и поехала. А вот там, в кабинете следователя, она поняла в полной мере, что попала в самый настоящий кошмар. И, похоже, нескоро из этого кошмара выберется.

Допрос начался с того, что следователь… ударил ее по лицу. До этого момента Людмилу Сергеевну никто никогда не бил. Она хотела было возмутиться, но на нее снова посыпался град ударов. Избитая, она потеряла сознание…

Пришла в себя от ведра холодной воды, которое вылили ей на голову. Она лежала на бетонном полу специального кабинета для допросов. Следователь стал кричать. Плача, дрожа, боясь, что ее снова будут бить, изо всех сил воспитательница пыталась сказать то, что он от нее хотел услышать, но говорить было нечего, она ничего не понимала.

Тогда-то следователь и сообщил ей, что люди и за меньшие проступки попадают в тюрьму. И теперь из тюрьмы она уже не выйдет.

Людмилу Сергеевну поместили в камеру с уголовницами. Испитые проститутки, бывалые воровки, торговки наркотиками, воровки — цыганки с вокзала и Привоза — вся камера была забита ими. Таких было восемнадцать. Она стала девятнадцатой. И не прошло и часа, как в камеру втолкнули двадцатую — как она поняла, убийцу. До этого момента настоящих убийц, тех, кто намеренно лишил жизни человека, Людмила Сергеевна видела только в кино, но прекрасно понимала, что и то не убийцы, а просто актеры.

Эта же убийца была настоящей. Матерая уголовница, лишившая жизни ухажера вместе со своим любовником, криминальным авторитетом, убившая из-за денег, страшно негодовала и материлась. Но не потому, что убила, а потому, что ее поймали. И все в камере воспринимали это как должное. Это был страшно.

В женских камерах нет такого четкого иерархического разделения, как в мужских. Однако и в жен-ской зоне всегда существовала скрытая вражда между уголовницами и политическими. Воспитательницу посчитали политической.

Нет, ее никто не бил. Однако ее загнали на нары на третий этаж, последний. И все стали относиться к ней со скрытым пренебрежением и презрением.

В женской зоне существуют те же правила, что и в мужской: нельзя стучать, нельзя воровать у соседок по камере, нельзя выпячивать свое мнение, нельзя хамить, нельзя материться и нельзя лезть, когда тебя не спрашивают. Но здесь есть еще одно правило, которого нет у мужчин: нельзя плакать. Нельзя разводить сопли и все время ныть, жаловаться на судьбу. Тех, кто так себя ведет, не уважают, с ними не считаются. Тюрьма — это такое место, где тяжело всем. А если распустишь слюни, легче не будет, ничего не изменится. Поэтому надо просто стараться здесь выживать и не мешать жить всем остальным.

И вот это правило Людмила Сергеевна как раз и нарушила. Она постоянно плакала и жаловалась на судьбу. Все это продолжалось до тех пор, пока сокамерницы ее серьезно не предупредили, что из-за этого у нее могут возникнуть проблемы. Воспитательница испугалась, плакать перестала. Но хоть какое-то уважение к ней уже оказалось потерянным.

Ко всему прочему, Людмила Сергеевна очень сильно отличалась от своих сокамерниц. В основном это были простые, грубые женщины с криминальным прошлым, без образования, кое-кто вообще не умел читать. Грубые словечки, отсутствие всяческих манеры — воспитательницу безумно раздражало и пугало это. Пугало потому, что отныне ее жизнь должна была проходить среди таких вот людей. И это было самое страшное из всего, что только могло с ней произойти. Поведение, культурная и грамотная речь Людмилы Сергеевны раздражали ее сокамерниц не меньше. В ней они видели воплощение той женщины, какой сами они могли бы стать, но никогда не станут.

Поэтому сокамерницы начали гнобить Людмилу Сергеевну, издеваться над ней со страшной силой. Тем более, что унизить и изничтожить в таких условиях было легко.

В камере не было никакого ограждения для туалета — просто осклизлая дырка в полу. Нужно в туалет — женщина шла и делала свое дело. Остальные и не смотрели — из той, возможно, врожденной деликатности, которая свойствена даже самым опустившимся человеческим существам и разумным животным.

Когда же в туалет ходила Людмила Сергеевна, некоторые сокамерницы специально становились напротив посмотреть и отпускали сальные, непристойные шуточки. Это было буквальным убийством для ее деликатной натуры — в полном смысле слова. Еще они разбрасывали и пачкали ее вещи, заставляли чаще остальных убирать камеру, злословили, высмеивали — да мало ли что могут придумать женщины, у которых есть очень много свободного времени и которые кого-то невзлюбили.

Жизнь Людмилы Сергеевны превратилась в кошмар. И длился этот кошмар и днем, и ночью. Поэтому, когда ее однажды вечером вывели из камеры, она восприняла это как освобождение. Просто повели на очередной допрос, и всё, потом отпустят.

Однако никакого допроса не было.

Воспитательница больше не вернулась в камеру с уголовницами — ее перевели в тесную, узкую клетушку, где она могла находиться одна. Атеистка, живущая по правилам Советского Союза, она впервые в жизни поверила в Бога.

Первые дни казались Людмиле Сергеевне счастьем! Однако потом она начала тосковать. На допросы ее почему-то тоже уже не водили. Хотя больше и не били. После того, первого раза, она боялась допросов, они часто ей снились, но когда прекратились, наступила пустота. Допросы все-таки были каким-то движением, возможностью хоть что-то узнать или попытаться узнать… А без них ей стало казаться, что ее закупорили в бутылку.

Так продолжалось какое-то время. Но вдруг… Это произошло ночью. Людмила Сергеевна спала и даже умудрилась видеть какой-то сон, когда скрежет металлической двери вырвал ее из этого счастливого забвения.

Два солдата втолкнули в камеру высокую светловолосую женщину. Та была так слаба, что, едва они ее отпустили, без сил опустилась на пол.

— Принимай товарку! — крикнул, выходя, один из конвойных.

— Но здесь же одна кровать! — не поняла Людмила Сергеевна.

— Помéститесь! — с хохотом ответил конвойный. — Здесь тебе не санаторий! Тюрьма всякой швалью переполнена — хочешь сама сидеть?

Дверь захлопнулась. В общем-то, конвоир была прав — сидеть в одиночке было слишком большой роскошью, в тюрьме действительно находилось много людей. И с каждым днем их становилось все больше.