Гоморра - Роберто Савьяно Страница 45

— Как по-твоему, кто распоряжается человеческой жизнью: философ или врач?

— Врач!

— Молодец. Врач. Потому что человеческие жизни находятся в его руках. Он решает, спасать или нет. Только так творится добро — когда у тебя есть возможность сделать зло. В противном случае ты неудачник, посмешище и ни чего не решаешь. Ты можешь решить делать только добро, но оно получится ущербным, ненастоящим. Настоящее добро — это сознательный выбор между добром и злом.

Я молчал в ответ. Мне никогда не удавалось понять, что именно он хотел объяснить мне. Да и сейчас не понимаю до конца. Возможно, еще и поэтому я пошел на философский факультет, чтобы ничего не решать за других. Мой отец в 80-е служил медиком на машинах «скорой помощи». Четыреста трупов в год. Он работал там, где убивали и по пять человек за день. Приезжал по вызову, раненый лежал на земле, но до приезда полиции забирать его было нельзя, потому что, услышав вой сирены, киллеры возвращались, преследовали их машину, блокировали ее, врывались внутрь и завершали начатое. Такое случалось не раз, поэтому и врачи, и санитары знали, что надо стоять перед раненым и ждать, не вернется ли киллер, чтобы добить жертву. Однажды отец приехал в Джулиано — между Неаполем и Казертой, где хозяйничала семья Маллардо. Парню было восемнадцать лет, если не меньше. Ему стреляли в грудь, но пуля попала в ребро. «Скорая» приехала моментально. Она была неподалеку. Раненый хрипел, кричал, истекал кровью. Отец положил его в машину. Санитары были в ужасе. Они пытались отговорить отца: очевидно, что убийцы стреляли не целясь и их кто-то спугнул, но они обязательно должны вернуться. Санитары еще надеялись убедить отца: «Давай подождем. Они вернутся, закончат свое дело, и мы его увезем».

Отец не мог смириться. Всему свое время, даже смерти. Восемнадцать лет — явно неподходящее для нее время, пусть речь и идет о члене каморры. Он погрузил парнишку в машину, отвез в больницу и тем самым спас ему жизнь. Ночью в дом моего отца пришли киллеры, те, которые не смогли прицелиться как следует. Меня там не было, я жил с матерью. Но я столько раз слышал эту историю, обрываемую всегда на одном и том же месте, что мне уже кажется, будто я сам там был и принимал участие в происходящем — настолько хорошо все это знаю. Думаю, отца избили до полусмерти, потому что он потом около двух месяцев не показывался на людях. Потом еще четыре месяца не смел смотреть никому в глаза. Сделать свой выбор и спасти того, кто должен умереть, — значит разделить его судьбу, потому что желание обычного человека не способно ничего изменить. Разобраться с проблемой не помогут ни принятое тобой решение, ни осознание происходящего или долгие размышления — не они придают тебе уверенность в том, что твои поступки единственно верные. Что бы тебе ни пришлось делать, обязательно найдется причина, по которой это будет неправильно. Вот оно, настоящее одиночество.

Малыш Нико опять смеялся. С Микаэлой мы примерно одного возраста. Когда она призналась, что покидает Румынию и уезжает в Италию, ее тоже поздравляли, не задавая никаких вопросов, не спрашивая, собирается ли она пойти на панель, стать домработницей или сиделкой, выйти замуж или официально устроиться на работу. Люди знали только, что она уезжает. А этого достаточно для счастья. Нико же ни о чем не думал. Он только отворачивался от очередного молочного коктейля, который ему подсовывала мать. Пытаясь убедить ребенка поесть, отец положил рядом с ним мяч, по которому тот и ударил изо всех сил. Мяч отскочил рикошетом от колен, голеней, обуви десятков людей. Мой отец бросился догонять. Зная, что Нико смотрит, он неуклюже попытался обвести монахиню, но мяч снова ускользнул у него из-под ног. Малыш хохотал, сотни лодыжек, мелькавших перед его глазами, превращали все вокруг в лес из ног и сандалий. Ему нравилось смотреть на отца, на нашего отца, который с трудом — ему мешал живот — пытался достать мяч. Я хотел поднять руку, чтобы помахать ему, но он затерялся где-то в человеческой массе. Раньше чем через полчаса он бы оттуда не выбрался. Ждать бесполезно. И было уже поздно. Я окончательно потерял его из виду, масса поглотила его, затянув в себя и переварив.

Мариано все-таки встретился с Михаилом Калашниковым. Целый месяц он путешествовал по Восточной Европе: Россия, Румыния, Молдавия. Подаренные кланом каникулы. Вновь мы встретились в баре в Казаль-ди-Принчипе. В том же баре, что и всегда. У Мариано с собой была толстая пачка фотографий, стянутых резинкой: раньше так выглядели готовые к обмену стикеры Panini. Это были портреты Михаила Калашникова, собственноручно им подписанные. Мариано распечатал перед отъездом чуть ли не сотню одинаковых фотографий Калашникова, на которых тот изображен в форме генерала Советской армии с наградами на груди: орден Ленина, орден Отечественной войны I степени, орден Красной Звезды, орден Трудового Красного Знамени. Мариано удалось выйти на него с помощью русских, сотрудничающих с мафией Казерты, которые и представили его генералу.

Михаил Тимофеевич Калашников жил в городе у подножия Урала — Ижевске. Калашников был здесь живой легендой. Специально для него даже наладили прямое сообщение с Москвой, он превратился в своеобразную достопримечательность для высокопоставленных туристов. Гостиница возле дома генерала, где остановился и Мариано, зарабатывала огромные деньги на его почитателях, которые или дожидались возвращения своего кумира из какого-нибудь очередного тура по России, или ждали, пока он их примет. К Калашникову Мариано вошел, держа в руке видеокамеру. Генерал съемку разрешил, но попросил не распространять эту запись. Мариано согласился без всяких возражений, понимая, что тот, кто свел его с Калашниковым, знает его адрес, номер телефона и запомнил в лицо. Мариано предстал перед генералом с обмотанным скотчем пластмассовым контейнером, на котором были нарисованы морды буйволов. Этот псих ухитрился довезти в багажнике машины коробку с моццареллой буфала [39]из Аверсы.

Фильм о посещении дома Калашникова Мариано мне показывал на маленьком мониторе в видеокамере. Изображение дергалось, лица искажались, предметы то приближались, то удалялись, деформируясь, перед объективом мелькали то запястье, то большой палец. Больше всего это напоминало видеоотчет о школьной поездке, который снимали на бегу. Дом Калашникова был похож на дачу Дженнаро Марино, или это просто была типичная русская дача, но я, кроме той, принадлежавшей боссу из Арцано, больше никаких загородных поместий не видел, поэтому мне эти два дома показались идентичными. Стены у Калашникова были увешаны репродукциями Вермера, а шкафы ломились от безделушек из дерева и хрусталя. Полы застланы коврами. В какой-то момент генерал вдруг закрыл объектив рукой. Мариано объяснил, что ему хватило наглости войти в комнату, которую Калашников не позволял снимать ни под каким предлогом. На стене висел металлический шкафчик, сквозь бронированное стекло было видно его содержимое — первая модель «Калашникова», прототип, созданный, согласно легенде, старым генералом (тогда еще только безвестным сержантом) по схемам, которые он чертил на клочках бумаги, когда лежал раненый в больнице и мечтал о создании такого оружия, которое сделало бы непобедимыми продрогших и голодных солдат Советской армии. Первый в истории АК-47, хранящийся под замком, как первый заработанный цент Скруджа Макдака, [40]знаменитый number one в футляре, Номер Один, который колдунья Амелия [41]упорно пытается прибрать к рукам. Эта модель бесценна. За обладание такой военной реликвией многие бы пожертвовали чем угодно. После смерти Калашникова ее ожидает та же судьба, что и полотна Тициана и Микеланджело, — аукцион «Кристи».