Алмазная скрижаль - Арина Веста Страница 45

Июнь-разноцвет… В эту пору день у нас вовсе не меркнет; отдает солнышко всю силу земле; в полях рожь колос выметывает, в лесах земляника бочком алеет. Росы в июне обильные, медвяные, по утрам свежим сеном с лугов веет – не надышаться. Прежде еще лен в эту пору сеяли, сразу после Ивана Долгого, радовались: «Долгий денек вытянет ленок». А сеяли его бабы да девки, донага раздемшись: лен обманывали. Увидит лен девку голую, да и сжалится над сиротой, уродится длинный да мягкий, девке на обнову, на крепкую справу, в девичью укладку на приданое. Но эта жизнь старинна, глубока, всего не упомнишь…

Эвон, как распогодилось, всякая животина радуется в эту пору, вот и куры довольны теплом, громко стучат носами о выскобленное донце сковородины. Радостно и привольно от всего этого и человеческой душе.

Бабка Нюра стояла на высоком крыльце, большая, статная, в пятничном темном платочке в роспуск, как носят староверки; высока, густоброва, серьезна, как есть статуя солдатки в простом и скромном ее величии.

Видно с крыльца далеко. За исклеванным курами лужком, за забором темнеет низина – пастбище. Правее – синяя полоска бора, в другую сторону, до самого горизонта, – разноцветные заплатки хозяйских гряд, покосы, баньки, нестройной гурьбой сбегающие к озеру. Позади, за деревней, – оглаженные ледником спины холмов. Даль благословенная. Вот так бы и стоять, прижмурившись на утреннее солнышко, чтобы тихо отдыхало натруженное тело. «Нюрка и сщас красива бабка, гладенька», – судачили о ней на деревне. И верно, хотя и была она уже в том возрасте, когда скоромимопроходящую красу щедро заменяют здоровье и природное добросердечие. Русская широковатость лица мешалась в ней с вепсской остротой и настороженностью черт. Глаза светлые, с таежной печалинкой в глубине, не велики и ресницами, по северному обычаю, не богаты. Личико – почти без морщин, столь туго обтянуты лепные скулы, тонкий нос и крепкий подбородок. И зубы еще ядреные, ровно посаженные, на зависть молодицам. В лице ее, чуть расплывчато, отпечатались все черты северного русского лика, и быть бы ей, с ее могучей статью, начальницей крепкого, живучего, многолюдного рода. Такое округлое, широкое сложение в народе и теперь называют «родущим», но плечи ее никогда не знали мужних объятий, и чрево навек осталось нераспечатанным. Война ли виновата или что еще, не ведал никто. Только бабкою Нюра стала, минуя материнскую ношу.

Во дворе гуляла последняя бабкина живность – курки, все, что осталось от белых сытых коников, от костромских удойных коров с человечьими глазами, от коз пуховых, от шелкорунных овечек, от говорливой птицы, от злых сторожевых псов с изрядной долей волчьей крови, некогда охранявших этот богатый двор. Последних овечек и комолую козу выменяла бабка на старенькую «люминевую» лодку с разбитым мотором, для Ераски, побаловать сироту. Да вот куры что-то расшумелись… Курица – птица вещая, недаром с человеком рядом испокон века живет.

Так и есть, кого-то ветром с озера надуло. У калитки нерешительно топтались незнакомые люди, по виду приезжие.

– Нут-ка ступай сюда, обдериха тебя забери… Ераско, слышь ты, неслух? Эвон пришли, твой мешочек спрашиват. – Бабкин голос, зычный, как пастушья дудка, подбросил Герасима с сенника.

Сладко спится летом «на сенах» – высоком ворохе прохладной млечной травы, вот и распарился, размяк. Герасим выглянул во двор с высокой повети и ошалел: на немятой траве-мураве, среди желтиков и ромашек, стояла босая пава в коротеньком сарафане. Золотистая коса лежала поверх ровно загоревшего плеча. Герасим торопливо огладил волосы, потуже затянул гашник домашних портов и соколом слетел с повети.

– Вот я, здрасте! – Наспех обтерев о штанину вспотевшую ладонь, Герасим потянулся навстречу девушке.

До этого столь ошеломительно близко он видел лишь студенток областного педагогического, тоже девок, неча сказать, форсистых. Студентки посещали деревеньку Сиговый Лоб с этнографическими целями и ежегодно привносили полное смятение в умы молодых поселян и какой-нито новый фасон.

– Гликерия. – Девушка протянула тонкую, в ярком загаре руку, шелковистую и приманчиво-влажную на ощупь.

Улыбаясь чему-то, должно быть куриному перышку, застрявшему в волосах молодого хозяина, она оглянулась на провожатого, незаметно возникшего рядом с ней. Был тот на две головы выше Герасима, весь по-военному собран и ладно скроен, по-северному светлоглаз, скор и ярок в улыбке. Все это, взятое вместе, придавало ему излишнюю для мужика красовитость.

– Следователь Костобоков. Прошу любить и жаловать… – представился кавалер.

– Он почти ваш земляк, – добавила девушка.

– Откель родом будете? – осведомилась бабка Нюра.

– Из Кемжи, мать…

– Не близко, да все одно – родня… – вздохнула бабка Нюра…

– Здорово, парнище, а тебя как звать-величать? – Следователь похлопал по плечу Герасима.

– Герасим… Курин, – проворчал тот, успев возревновать следователя к голоногой паве.

Тут подоспел и третий замешкавшийся путник, похожий на грибника или кооператора из района. Он был невысок, подборист, одет в высокие резиновые сапоги, в измятую костюмную пару и шляпу с просевшими полями. Глаза его за толстыми стеклами очков были строги и печальны, но следили за Герасимом с затаенной надеждой. Пожилой, седоватый, он чем-то сразу понравился Герасиму.