Дездемона умрёт в понедельник - Светлана Гончаренко Страница 44

Потом надвинулись тучи — самые обыкновенные, небесные. Пошли дожди. Пляж посерел и забылся. Владислав начал говорить, и оказалось, что, кроме загара, ему еще необходимо и наращивать мышечную массу. Он стал отлучаться в тренажерный зал и принес однажды оттуда баснословный счет. Таня впервые узнала нужду. Раньше не случалось. Она только на сцене попадала в подобные ситуации, в той же «Последней жертве», но думала, что это драматургические натяжки, что так бывало только сто лет назад. Однако сидел теперь перед нею прекрасный шоколадный Владислав с явными слезами в глазах и в голосе, а у нее совсем не было денег! Таня выбежала в ужасе на улицу, под дождь, и долго дергала зонтик, пока тот не раскрылся, продрав кривой голой спицей ткань. В дырку потекло, и Таня расплакалась. У нее не было подруг в Ушуйске. Вообще не было подруг. Ни одной. Она села в автобус, в Новом городе долго бродила по улице Володарского, решая, в какую из служебных квартир позвонить. Позвонила к Лео, но того не было дома. Зато он отыскался в Юрочкиной квартире за кучумовкой, и все три друга, еще не спустившие гастрольные гонорары, насовали ей полную сумочку мелких купюр.

Удивительно, но назавтра денег снова не было! Их потом не было никогда. Владислав совершенствовал свой торс, а по дороге заходил в супермаркет «Кучум» и приносил оттуда гору шелестящих пакетов. Ел он все красивое и красиво нарезанное кем-то где-то далеко. Таня, дочь уборщицы-алкоголички и черт знает кого, никогда не покупала таких цивилизованных продуктов, и пришлось объяснять ей, как это выгодно и удобно брать нарезанный хлеб в красивой пленочке. Ведь не придется тратить время на резку ужасной магазинной буханки! Очень дорого было Владиславово время. И он не ел ни картошечки с килькой, ни цыганского супа из всего, что осталось и попалось под руку. Зато он пил много и пива, и тоников, и соков, и всяких очищающих организм вод. Он любил держать в руке какую-нибудь красивую бутылочку и попивать из нее потихоньку. Особенно когда смотрел телевизор. А телевизор он смотрел всегда.

Таня от любви и отчаяния сходила с ума. Давно уже начался сезон, Таня вовсю играла в театре, читала всякую муру по радио, на местном телевидении рекламировала какие-то силикатные кирпичи и оконные рамы, но денег все равно не было. Каждый день не было денег. Никак не заводились! В ванной росли ряды благоухающих Владиславовых снадобий, количество и тонкость предназначения которых ввергали Таню в священный ужас. Она прекрасно помнила, что образец театральной элегантности Геннадий Петрович Карнаухов весело и быстро соскребал с мужественного лица мощную щетину, обильно обливался одеколоном — и все! Владислав же, чтоб одолеть свою недавнюю, молочную еще бородку, прибегал к помощи восьми флаконов, банок и туб, каждая из которых была чудом стиля и дизайна. Чем больше и элегантней был флакон, тем почему-то меньше, по чайной ложечке, помещали в него производители своего драгоценного зелья. Флаконы моментально пустели и заменялись полными. Особенно Тане запомнился один крем с дивным запахом горького бурьяна. Этот крем, несмотря на вполне безобидный вид, чудодейственным образом растворял всякий волосочек, портивший красоту на Владиславовом теле. Растворял, кажется, немного и саму кожу, потому что Владислав с головы до пят был гладок, будто полированный. Крем после растворения волосьев следовало соскребать стильной особой ложечкой. Владислав проделывал это с тщанием и даже доверял Тане скрести крестец, потому что не мог, выворачивая руку, добиться должной идеальности крестца. Таня любовалась завороженно и флаконами, и крестцом, а мысли ее неуклюже и непривычно скакали вокруг проклятых денег. Владислав ничего не требовал, не скандалил, но при критическом поредении шеренги туб в ванной или при угрозе скатывания к цыганскому супу и кильке — исчезал. Тане невыносим был вид постели, в которой нет шоколадного и атласного Владислава. Она тогда рыдала часами и билась головой о кресло, в котором он обычно со своей бутылочкой сидел, смотрел телевизор и вставал каждые двадцать минут, чтоб отлить бесконечно циркулировавшую в нем, свершавшую круговорот жидкость.

Таня поняла, что заработать достаточно не может. Она собралась с духом и явилась к «дяде Андрею» Кучумову. Там ей удалось что-то неловко соврать и получить хорошую сумму. В тот вечер Таня душераздирающе играла «Последнюю жертву», а Владислав водворился в свое кресло. Но унижение у Кучумова потрясло Таню. Она впервые заявила, что пришла пора применить в дело бесчисленные таланты, которые она усматривала у Владислава. Ведь он может все, все! Надо покорять мир! У Владислава был прекрасный мягкий характер. Под руководством Тани он начал петь. Прослушавшие его местные, довольно убогие, музыканты в один голос заявили, что петь ему не надо, раз нет слуха. Танцы у Владислава, несмотря на загар и идеальный крестец, тоже неважно получались — он был лишен чувства ритма. Тогда Таня купила коробку гуаши, выпросила у Кульковского два холста, и Владислав намарал те картины, что украшали сейчас его комнату. Таня знала, что к абстрактной живописи способны все. Она видела по телевизору слона, который мазал по холсту хоботом; а следы на холсте кота Бориса из рекламы известны всем! Но Владислав, в отличие от Бориса, и холсты умудрился испачкать крайне неудачно, после чего с чистой совестью угнездился наконец в своем кресле, с бутылочкой. Он утешал Таню тем, что его призвание подиум, которого в Ушуйске и помину не было, стало быть, и красавцы-модели не требовались. Обнаруженная Владиславом полная бездарность странным образом еще больше воспалила Танину страсть к его телу в простынях. Она вся горела желанием, самоуничижением и безнадежностью. Никакого выхода не было, кроме как ходить и ходить к Кучумову, врать и врать, получать и получать деньги. Дядя Андрей однажды посоветовал ей уехать и не смешить людей. Уехать от Владислава! Это все равно, что умереть. Умереть же она собиралась от любви, а не от разлуки. И она почти уже умерла, так любила!

Дальнейшее странно и невероятно. Во всяком случае, Владислав ничего ни понять, ни объяснить не мог. Четырнадцатого ноября прошлого года Таня вернулась домой после спектакля. Она своим ключом открыла дверь квартиры, сняла пальто. Владислав сидел в кресле с бутылочкой кока-колы и отхлебывал. На экране телевизора в эту минуту как раз появилась какая-то американская нога, затем длинное, из пульверизатора обрызганное масляное лицо и наконец рука с пистолетом. Другое лицо, также обрызганное, что-то сказало. «А, это ты, говнюк!» — скучливо перевел за кадром переводчик, и раздался выстрел.

— А, это ты! — воскликнул Владислав, не обернувшись. Он вздохнул, встал и прошел мимо Тани в туалет. Она стояла у притолоки и видела за неприкрытой дверью широкую шоколадную спину в белой, любимой ею маечке, видела гладкий голый зад и слышала водопроводный шум долгой и сильной струи.

На обратном пути к креслу Таня остановила Владислава.

— Убирайся, — тихо сказала она.

Владислав не понял и продолжал двигаться к телевизору, вглядываясь в экран.

— Убирайся! — повторила Таня и выключила телевизор.

— Куда? — глупо спросил Владислав.

— Куда хочешь. Я не знаю, откуда ты пришел.

От неожиданности Владислав чуть не заревел. Таня была старше его, а от любви сделалась еще старше. От любви и от мучений последних этих месяцев. Он только теперь это понял. Он раньше думал, что она просто девочка с длинными ногами, а оказалось, нет, это совсем незнакомая взрослая женщина. И она говорила: «Убирайся».