«Нехороший» дедушка - Михаил Попов Страница 44

Мы сели на кухне. Она поставила чайник. Он сразу зашумел, дал струйку пара, смотревшуюся как явное излишество.

— А ты что — как журналист интересуешься?

Вон она что подумала. Нет, я не «разгребатель грязи», психология обитателей городского дна меня занимает мало, и жалости, сказать по правде, я к ним особо острой не испытываю.

— Знаешь, Женя, ничего интересного от них не услышишь. Это только кажется — жизнь у них бедовая, ужасы всякие интересные… нет.

— Нет?

— Да. Все или очень банально, по-дурацки, или выдумки всякие. Особенно много дерут из сериалов. Имена только меняют. И главное — мне иногда кажется, что мало кто из них реально, по-настоящему, изо всех сил хочет выбраться.

Честно говоря, от Лолы услышать это было неожиданно. Наша вечная благотворительница рассуждала в слишком не свойственной для нее манере. Трезвый взгляд на вещи не ее стиль. Сколько себя помню, она всегда о ком-нибудь пеклась. Сама любила рассказывать, как носилась с каждым птенцом, вывалившимся из гнезда, с каждой перебитой кошачьей лапкой. Дома на нее все орали, потому что ни родителям, ни братьям не нравился ее домашний санаторий для всякой никчемной живности. Теперь птенцов заменили вывалившиеся из нормальной жизни привокзальные шлюхи. Прямая линия судьбы. Впрочем, стоп.

— Слушай, а ты что — одна живешь?

— Я же тебе говорила на корабле. Это съемная, от фирмы, квартира. Домой мне бы не дали все это тащить.

Да, говорила, а я был невнимателен. Лола продолжила:

— Дети выросли. Муж все в рейсах да в рейсах. К внукам меня не подпускают. Особенно сейчас. А мне нужно чувствовать себя нужной. — Она виновато улыбнулась, ей было неловко за невольную пафосность фразы.

— И много таких квартир по Москве?

— Да не очень. Это в Европе модно, а у нас не очень-то приживается. На этом ведь не разбогатеешь.

— Да, нелегко тебе даются эти твои гульдены.

— Мне платят в евро.

Я кивнул. Она вернулась, хоть я и не просил, к объяснению сложностей своих семейных отношений, но я уже не имел сил вникать. То, что Нинок зарабатывает разъездной проституцией, меня не удивило. Пока Лолины дурные молодки, отмывшись, накрасившись, стоят и курят по ночным дворам вдоль Ленинградки, а зрелая москвичка надыбала себе нишу, почти что оббитую бархатом. Ни тебе выпивки, ни таблеток, отслужила с утра и до обеда, дочка бедовая днем под присмотром. А в выходные помогают разные там отцы. Боже ж мой, я забыл: теперь мне должно быть все равно, как она там извивается в роли матери-одиночки. Дал же себе слово — не возвращаться к этому. У нас дедушка в опасности. Но я никак не мог на нем сосредоточиться. Зрение застила сцена в предбаннике «Помпея». Пока я с этим не разберусь, ни о чем другом думать просто нет сил.

Возможно, я очень спешу с выводами. Почему сразу самое худшее лезет в башку? Мне слишком хочется, чтобы Нина оказалась дрянью. Так мне будет легче? Легче. Она в дерьме, а я в белом фраке. Скотина!

Ну, хорошо, она не то, что я о ней думаю.

А что?

Какое может быть разумное объяснение ее утреннему поведению?!

Но почему обязательно — шлюха? Это как-то слишком пошло и банально.

А что тогда? Просто Нина вынуждена против желания, даже с отвращением, отдаться рыжему негодяю, потому что он ее… шантажирует! Чушь! Может, помочь ей вернуть парикмахерскую?

Хватит! Смешно ведь!

Меня и правда стал разбирать смех. Надо с этим кончать. Все!

Я помотал головой так сильно, что Лолита даже спросила — что с тобой?

Пришлось виновато улыбаться — извини.

Нину со странностями ее биографии мне все же удалось отпихнуть с переднего плана. В любом случае, там должен находиться Ипполит Игнатьевич. Я на некоторое время как бы законсервировал его где-то внутри, не решаясь взяться за эту проблему. Надеялся, что она как-то сама собой… Нет, не рассеется.

Честно говоря, трудно поверить даже в сам факт, что этот звонок был. Это сколько же дней Ипполит Игнатьевич изображает инсультника? И никто из опытных лекарей его не расколол! Но главное — что он там нарыл? Какие саркофаги?

И что мне теперь делать?

Я понимал, что придется что-то. Ипполит Игнатьевич вызывал у меня не удивление и восхищение, но чувство, близкое к ненависти. Слишком отчетливо я понимал: от этой истории не отвертеться. Сжует изнутри совесть.

Как же — одинокий, больной старик один на один в жутких условиях борется с гидрой неизвестного происхождения, а я занят решением мировой важности вопроса, кем является моя давнишняя любовница — парикмахершей или проституткой?

Предприму.

Завтра. Что-то.

Сегодня дам своим нервам раствориться в сыроватой атмосфере голландской бани. Пусть Лолита журчит свои истории, а я буду соображать.

— Они смотрят на меня оловянными глазами, понимаешь? Старшая, Тоська моя, так прямо и сказала: тебе, мол, эти твои вокзальные твари дороже всех нас. Не дороже, не дороже, но они ведь тоже люди. И потом, я ведь готова вернуться. Но стоит мне к ним, так сразу же — нет-нет-нет, сами-сами! Ушли с работы обе, и выглядит все так, будто я в этом виновата. Они должны сидеть в четырех стенах при живой бабушке. Знаешь, это особый род эгоизма. Нужен виноватый. Можно и пострадать, если есть кто-то конкретный виновный в этом.

Я отпил невкусного зеленого чая, с трудом проглотил отдающую деревом воду.

— Эти мои девчонки — тоже эгоистки. Я им нужна, но не больше, чем моя ванна и унитаз. Разговоров с ними задушевных не завожу, моралей не читаю, за это они меня и ценят. Я не набиваю себе цену, просто знаю: если сбегу, ситуация станет еще хуже. Не намного, не катастрофически, но хуже. Они будут грязные круглыми неделями, болезни, мрак…

Лола встала и пошла в ванную. Она была высокая, плоская, в длинном застиранном халате. В институте ее дразнили «вешалка». При этом доброе, умное, грустное, наверно, даже красивое лицо.

Я слушал, надеясь, что Лола не догадывается, как я далек от ее проблем. Мне бы со своими разобраться. Нина и дедушка. Кто меня заботит сильнее? Наверно, все же дедушка. Потому что с нею все ясно, а с ним — не ясно ничего. Представил, как опять приезжаю в «Аркадию». Представил физиономию Модеста Михайловича — и понял, что не смогу снова сунуться к нему все с теми же подозрениями. Человек мне все так внятно, по-человечески объяснил. Заявить ему, что он врет? Но откуда я знаю, что это так? Кто может гарантировать, что дед не безумен? Страшная сила — чувство неловкости. Я вспомнил какой-то старый английский детектив, где муж во время церемонного приема дает жене бокал, она знает, что в бокале яд, но вынуждена выпить, дабы не создать своим отказом чудовищную неловкость.

Не знаю, как там яд, но напрямую, через главный вход, к Модесту я войти не посмею.

Остается подполковник.