Репортер - Юлиан Семенов Страница 44

Костенко с некоторым удивлением глянул на мою мощную краснокожую книжицу:

— Это вас вызывал Штык?

— Именно.

— Что вы тут искали?

— То, что он просил меня найти… Уликовые, как у вас говорится, материалы.

— Ключи он вам дал?

— Вам же известно, что ключей при нем не было, их похитили. Он сказал, к кому обратиться здесь, в доме…

— И к кому же?

— К Ситникову, из седьмой квартиры, в этом доме живет много художников.

— Странно, отчего он поручил достать, — Костенко усмехнулся, — уликовые материалы вам, а не мне?

— Вы не похожи на милиционера.

— Это почему?

— Слишком шикарны…

— Что ж мне, в лаптях ходить? Впрочем, ходил бы, это сейчас модно, да только купить можно лишь на Западе… Давно знали Штыка?

— Я о нем теперь знаю столько, что кажется, был знаком вечность.

— Кто мог на него напасть?

— Есть много вариантов ответа. Один бесспорен: наши противники, те, кто очень не хочет нового… Впрочем, что это я вам навязываю свое мнение? Простите.

— Верно подметили, — кивнул Костенко. — Я дремучий консерватор, перестройку терпеть не могу, вся эта гласность только мешает сыску, а при слове «демократия» я сразу же хватаюсь за револьвер… Как может иначе ответить жандармский чин прогрессивному журналисту?

— Напрасно радеете о мундире. Право каждого определять свою позицию, вне зависимости от профессии.

— Да? Значит, избрать «позицию» бандита — право каждого? Тут мы с вами не сговоримся. Сажать-то приходится мне, а это не очень сладкая штука — увозить человека в тюрьму… Ладно, лирика, давайте к делу: что вам сказал Штык?

— Сказал, что скоро умрет.

— Шейбеко смотрит на дело более оптимистично.

— Кто это такой?

— Человек, который вынимал у него из черепа куски костей, — ответил Костенко с плохо скрываемой яростью.

— Врач по-своему чувствует, художник — по-своему.

Костенко достал из кармана плоский аппаратик «воки-токи», вытянул антенну и, подойдя к окну, осмотрел улицу цепляющимся за все предметы взглядом. Потом приблизил микрофончик ко рту и негромко сказал:

— Восемь ноль два, как связь?

Кто-то невидимый ответил сразу же, словно бы видел Костенко:

— Восемь ноль два слушает вас.

— Свяжитесь с врачом, осведомитесь о состоянии мальчика.

— Есть.

— На связь выхожу через пять минут.

— Понял.

Костенко глянул на часы, положил аппаратик в карман и обернулся ко мне:

— Почему вас так интересует Штык?

— Вообще-то речь о другом человеке, строителе, безвинно засаженном в тюрьму…

Я не мог переступить себя. Что-то держало меня, молило внутри: не открывай всего, погоди, не зря куда-то столь срочно отвалили Лиза и Квициния. Если я задержан, то, по нашим законам, милиция запросит на меня характеристику в газете. Они без этого не могут (дикость какая, в пяти абзацах уместить жизнь человека, его судьбу, нрав, любовь, неприязнь, суть!), сущий подарок Глафире Анатольевне, всем, кто готовит персоналочку, товарищу Кашляеву, паршивому мафиози, в аккуратном галстуке и накрахмаленной рубашечке… Хотя для мафиози он слишком малоинтеллигентен, такие разминают почву для настоящих боссов, а те держат дома видеокассеты с роками и порнографией, закусывают импортным миндалем в соли, носят шелковые слипы, носки от «Кардена» и рубашечки японского шелка… Этим они вроде как мстят за то, что костюмы приходится носить отечественные, на людях надо быть скромными. Невидимое могущество, дерьмо собачье, наплодили мерзотину… А если б им дали работать легально, спросил я себя. Обложили б налогами и позволили делать деньги так, как они умеют? Что тогда?

— Какое отношение к безвинно засаженному строителю имеет художник Штык? — спросил Костенко.

— Я в процессе поиска, товарищ полковник… Или мне надлежит обращаться к вам как к «гражданину»?

— Странно вы говорите… Имели неприятности с нашими церберами?

— А кто не имел? Все имели…

— Это верно, — согласился Костенко. — У меня тоже был привод в «полтинник»… Знаете, что такое «полтинник»?

— Нет.

— Счастливый человек. Самое было страшное отделение на Пушкинской. Его снесли, к счастью… Мы ж все символами больше норовим изъясниться, а не словами: чтоб написать, мол, отделение, которое терроризировало людей, особенно глумилось над студенчеством и интеллигенцией, ныне закрыто, — в назидание всем другим, позволяющим унижать человеческое достоинство… Нет, не напишем… А снести — снесем, но без объясняющих слов… Сидели? Или, как у меня, привод?

— Целых три.

— Ну и, конечно, родная милиция посылала письма в институт?

— А ну?

— Из института исключали?

— Дали строгача…

Костенко усмехнулся.

— На меня страх какую телегу накатали… Написали, что я оскорблял достоинство славных орлов Лаврентия Павловича, — милиция тогда под ним ходила.

— Это вы меня так разминаете?

— Зачем? Вы ж не рецидивист. Если в чем виноваты — завтра сами расколетесь. Все интеллигенты текут после первой ночи в камере. До конца держится только тот, кому терять нечего… Я не разминаю вас, просто можно вернуть все, кроме времени. Ум хорошо, два — лучше.

Костенко снова достал из кармана свой аппаратик.

Я спросил:

— Очень нравится эта штука?

Жлоб наверняка бы рассердился: «С чего это вы взяли?» Лицо же полковника изменилось, сделалось странно застенчивым, вневозрастным, и он ответил:

— Безумно.

Настроив «воки-токи» на нужную волну, он спросил невидимого оперативника, что нового, и я услышал ответ:

— Мальчик впал в беспамятство…

Костенко спрятал аппаратик в карман, посмотрев на меня с некоторым недоумением:

— Едем в больницу… Я сейчас позвоню Шейбеко, он гениальный врач, надо что-то сделать…

Поманив своего верзилу, Костенко тихо сказал:

— Кто придет — задерживайте. Я предупрежу тех, кто на улице, чтобы они провожали всех подозрительных до подъезда.

Обернувшись ко мне, шепнул:

— Ну, с богом. На лестничной клетке не разговаривать, шагайте позади меня в десяти шагах.

— Погодите, — сказал я. — Давайте посмотрим под нижним ящиком, там может лежать письмо. Штык не знал, что в нем, бросил как ни попадя… Пусть ваш профессионал бесшумно вытянет ящик…

Письмо действительно лежало на полу. Вместо обратного адреса стояла подпись, я легко ее узнал: «Русанов».