Преферанс на Москалевке - Ирина Потанина Страница 44

– Во! Видали! – по-своему истолковал слова поэта Игнат Павлович. – Он говорит точь-в-точь, как Коля пишет. А значит, должен в этой писанине разобраться!

– Послушайте! Эта записка адресована мне! – воскликнула Светлана. – Значит, я и разберусь. Почему вы сразу меня не вызвали? – Она всмотрелась в стекло, повертела его в руках, начала было плакать, но взяла себя в руки и с печальным: – Ничего не понимаю! – протянула записку Морскому.

Тот, наконец, прочел послание. Сверху адрес, ниже краткое, но полное тепла: «Светик, милая, выше нос!», а потом очередной не поддающийся расшифровке бред: «Во всем виноват тот, кто прославил Харьков тем, что из всех яблок предпочитал глазные. Передай всем, кто может помочь».

– Безрезультатно? – скорее констатируя, чем вопрошая, буркнул Ткаченко и, быстро отобрав стекло, поместил его обратно в портфель. – Что ж, руки у нас длинные, найдем как дотянуться. Пойду работать! – Тут он строго глянул на Морского. – Чего и вам желаю! До свидания.

Как только он ушел, Света с Поволоцким с двух сторон накинулись на Морского:

– Теперь все ясно! Только что же с этим делать?

– Что ясно? – чувствуя себя полнейшим тупицей, снова заглянул в обрывок простыни Морской.

– «Про него рассказывали, что он говорил, / Что из всех яблок он любит только глазные!» – наперебой принялись цитировать Светлана и Поволоцкий. – Неужели не поняли? Поэма «Председатель ЧеКи».

– Товарищ Морской, вы же сами нам с Колей про него все время рассказывали. И как Есенин его короновал в Председатели Земного шара. Только Есенин-то шутил, а Велимир Владимирович отнесся всерьез и даже плакал потом, когда у него перстень, для антуража на коронации подаренный, отбирали. Я в спецфонде у нас сборник потом нашла, кое-что переписала, Коле очень понравилось.

– Вот видите, – как обычно, легко переходя с «ты» на «вы» и обратно, улыбнулся Поволоцкий, – краевед вы наш чудесный! Так много знаете обо всех, кто жил в вашем городе, а сути-то и не уловили. В Хлебникове самое главное – его тексты. А биографии, истории всякие – это уже дело десятое.

Морской досадовал, что не признал цитату сразу, и, конечно, догадался уже, что речь шла о частенько бывавшем в Харькове и даже жившем здесь во время войны поэте Велимире Хлебникове.

– А как вы его свяжете с «репахой»? – решил спросить, но тут же догадался: – Да, вижу. «Нки – колка – детс» равно «Венки – колика – детсмир». Какое странное сочетание слов…

– И ничего не странное! – вступилась за мужа Света. – Венки мы летом собирали, а Вовочка тогда зачем-то наелся одуванчиков, и у него были колики. А «детсмир» – это вот как раз аббревиатура, – Света многозначительно сверкнула глазами на Поволоцкого. – От «детский мир». Мы так называем раскардаш, который Вовочка устраивает в комнате, когда играется с приведенными в гости ровесниками. Удивительно, как я сразу не расшифровала «ник-колку-детс» – такие родные и знакомые словечки…

– Вот она – сила любви! – скептически хмыкнул Поволоцкий. – Оправдает любое безумие.

– Погодите! – вмешался Морской. – Итак, имя разгадано. Велимир. Или Виктор – это настоящее имя Хлебникова. Но нам-то что с того? Хлебников умер в 22 году, вряд ли Николай собирался обвинить покойного поэта.

– Быть может, нужно изучить, кто нынче проживает там, где жил Велимир Хлебников? – предположила Света.

– Вы серьезно? – вспылил Морской, поняв, что, сколько ни рассказывает он друзьям о городе, слушают они далеко не все. – Он был странник и философ, редко где задерживался больше чем на пару месяцев. Где только ни жил! – Впрочем, какое-то здравое зерно в предложении Светы все же имелось. И Морской добавил: – Хотя три более или менее постоянных адреса в Харькове назвать можно. Вернее, в Харькове – два. Третий – на даче у Синявских в Красной Поляне – это под Харьковом.

– А два первых?

– На Чернышевской и у нас в психушке. Второе место Коля скоро сам проверит… – Морской не удержался от глупой шутки, но сразу принялся объяснять: – В психиатрическую лечебницу Хлебников пришел самостоятельно, чтоб доказать свою непригодность воевать в царской армии. Приходил, между прочим, дважды. Наш город подарил ему прекрасного профессора…

– Сейчас начнется: «Харьков, Харьков, Харьков!» – шепнула Света Поволоцкому, и Морской почти оскорбился, заметив возникшее между собеседниками вдруг единодушие.

– А что вы собираетесь искать в этих местах? – переключился на дело он. – Зайдем в психушку и с порога спросим: «Который тут виновник ареста Коли?» А на Чернышевской сейчас уже, между прочим, не община творческих граждан, а нормальная советская коммунальная квартира. Там за подобные обвинения и по мордам-с заехать могут…

– Тссс! – стоявшая лицом к дому Света вдруг изменилась в лице и зашептала: – Игнат Павлович! Он снова тут.

– Друзья, – Поволоцкий с тревогой глянул на собственные окна, – надеюсь, я вам больше ни к чему. А там уже пора гостей разгонять – детям спать скоро. – И прибавил шепотом в ответ на недоуменный взгляд Морского: – Ну не люблю я встречи с представителями подобных ведомств. Предпочитаю не пересекаться, если можно!

Игнат Павлович тем временем, приветливо кивнув поэту на прощание, направился прямиком к Свете.

– Забыл забрать улику! – пояснил он и, совершенно не считаясь с мнением присутствующих, невозмутимо положил обрывок простыни себе в портфель. – И, кстати, можете головы уже не ломать. Я знаю, кого имел в виду Николай. Не зря мы товарища Горленко на психиатрическую экспертизу отправляем, ох, не зря.

Морской насторожился, а Света, изумленно вскинув брови, уперла руки в боки и ринулась на Ткаченко.

– Вы зачем над мной издеваетесь? Знаете, кого имел в виду мой муж, – говорите! Мы, может, тоже знаем, так ведь молчим себе спокойно, а не мучаем всех хвастовством и намеками!

– Отчего же сразу «издеваюсь»? Какое-такое «хвастовство»? – попятился Игнат Павлович. – Я вам дал задачу, а теперь сообщаю, что она решена. Освобождаю ресурсы для новых свершений, так сказать. Э-э-э… – тут он искоса глянул на потупившегося Морского. – Что значит «тоже знаем»? Стало быть, догадались-таки? Вы это! Не вздумайте принимать рассуждения Горленко всерьез! Товарищ Саенко – уважаемый человек. Негоже впутывать его в подобные дела. Тем более – я даже отреагировал по всем правилам и навел справки – Степан Афанасьевич ровно в вечер убийства вел заседание в суде и был на всеобщем обозрении.

От такого поворота Морской совершенно оторопел. Распознать, случайно Света расколола профессионального следователя или нарочно все подстроила, он не мог, но в том, что сейчас на его глазах произошло настоящее чудо, не сомневался. Ощущение это, похоже, было написано на его лице.

– Как я узнал, о ком писал Горленко? Да очень просто! И без этих ваших игр словами и навыков словоблудия, – перехватив восхищенный взгляд Морского, Игнат Павлович не удержался. – Позвонил, потребовал, чтобы у информатора спросили, после какой истории Горленко принялся строчить свои записки. И выяснилось, что он расспрашивал моего человека про Саенко. А информатор рад стараться. Его задача слушать и передавать, а говорить при этом можно, что угодно. Вот он и пользуется. Вспомнил что-то там из дел давно минувших дней. А наш Горленко горемычный – впечатлился.