Княжий сыск. Последняя святыня - Евгений Кузнецов Страница 42

— Что ж ты натворил, окаянный!?? — вновь послышался голос Чобота. В нём клокотали рыдания. Александр вовремя обернулся: с вилами наперевес Чобот прыгал к ним. Александр, с трудом увернувшись, отбил вилы мечом и ударил мужика в седой висок рукоятью сабли. Тот выронил вилы и упал на четвереньки, мотая головой. Истошный женский крик затопил двор.

— Тиха!!! — заорал Одинец, замахнувшись на окруживших его женщин. — Бегите враз отсюда, пока татар нету! Ну, быстро, я говорю!

Женщины, похватав детишек, кинулись врассыпную. Одинец торопливо заседлал Каурого. Откуда-то с сеновала скатился самохвалов холоп, Парфён, трясущимися руками принялся взнуздывать свою кобылку. Второго холопа рядом не было, да было и не до него.

— Садись охлюпкой, догоняй! — прокричал Парфёну Одинец, вырываясь в снежную ширь на задах хозяйства. Наперерез им, пробираясь по сугробам, спешили Битая Щека с Олёной. Одинец сдержал коня, Битая Щека подсадил Олёну ему за спину. Мимо них, не остановившись, проскакали Самохвал с Парфёном.

— Стой, стой! — попытался задержать их Одинец. Но ездоки лишь набавили скорость.

— … — выругался Одинец, — ладно, хватайся за стремя, — скомандовал он Битой Щеке, и направил коня к лежавшему слева ближнему мыску леса, окружавшего село. Каурый, чуя запах крови, исходящий от хозяина, напряг все силы и в несколько скачков вынес седоков из заваленных снегом огородов на менее заснеженное пространство поскотины, ближнего луга на околице села. Битая Щека вцепился в ремень стремени и волочился следом. На твёрдом лугу ему удалось подтянуться, встать на ноги и бежать рядом. Он прыгал, повисал на стремени и пролетал по воздуху несколько саженей.

«Только б удержался, — подумалось Одинцу. — Дотянуть до леса, а там Бог даст!»

Боковым зрением он видел, что из недалёкого переулка, на самой окраине села выбежали несколько пеших нукеров и, припадая на колена, натянули луки. Он снова глянул на товарища. В этот самый миг татарская стрела с каким-то сверлящим звуком пронзила плечо Битой Щеки. Еще несколько стрел, прожужжав мимо, впились в сугроб впереди. Битая Щека, охнув, опустил раненую руку, но продолжал бежать, видимо, уже не управляя собой. Упал он только тогда, когда первые деревья опушки заслонили их от преследователей. Ордынцев было всего человек пять-шесть, они скрылись за изгородью крайней избы и через несколько мгновений показались вновь уже верхоконными. Между ними и преследуемыми тянулась неширокая низинка, середина которой слабо курилась над тёмными незамёрзшими пока промоинами во льду местной речушки. Ордынцы вынужденно поскакали в обход. Это давало хоть какую-то передышку.

Одинец остановил Каурого, спрыгнул, нагнулся над Битой Щекой; черпанув снега, бросил на побелевшее лицо друга.

— Олёна… — прошептал Битая Щека, приходя в сознание. Его взгляд приобретал ясность. Он смотрел на что-то позади Одинца.

— Олёна… что … с ней?

Одинец оглянулся: девушка полулежала, опершись грудью на луку седла: из её спины торчали оперения двух стрел. Сукно вокруг ранок быстро напитывалось кровью. Одинец снял Олёну с коня, положил на бок рядом с Битой Щекой, лицо в лицо, тронул тонкую девичью шею. Не учуяв под пальцами биения жилки, потянул шапку с головы:

— Всё… Прямо в сердце.

Слабой рукой раненый тормошил Олёну за плечо:

— Олёнушка, единственная моя, что же ты молчишь? Не молчи, скажи хоть словечко… Олёнушка… Олёнка…

— Кончилась Олёна… — Александр отвёл глаза.

— Нет!

— Да…

— Нет…

Битая Щека погладил лицо мёртвой, оставив на нём рубиновые полоски от окровавленных пальцев. И тихонько заскулил: всё понял.

— Её нет больше… нет… понимаешь? — он сделал попытку встать, не смог и обратился к Одинцу. — Подними меня. И дай саблю.

— Ты чего? — не уразумел Александр. — Уходить надо! Ей уже не поможешь…

— Никуда я не уйду, — твёрдо ответил Битая Щека. — Я их сейчас на ремешки резать буду семо и овамо. Дай, говорю, саблю! — его голос сорвался.

Одинец, засопев, выдернул татарскую саблю, в спешке пихнутую в приседельный сагайдак, отдал Щеке. Тот неосознанно, привычным движением воина, ковырнул лезвие, пробуя на остроту. Левая рука его, из плеча которой всё ещё продолжал выглядывать обломок стрелы, повиновалась плохо, но всё же действовала.

— Потом отомстишь, — снова попытался уговорить его Одинец. — Садись в седло, уйдём чащей…

— Эх, брат! Вдвоём не убежать, — на лице друга появилось лихое выражение, так привлекавшее Александра прежде и не оставлявшее сомнений в его намерениях. — А мне куда идти? И зачем идти?! Я уже пришёл, куда Бог начертал, осталось только напоследок дверью хлопнуть! Щас хлопну… А ты езжай. Деткам своим расскажи потом, что был вот такой дядя Миша по прозванью Битая Щека. Да возьми вот, — он вытянул из-за пазухи продолговатый холщовый сверток, — на память.

Потрясённый Одинец стоял в нерешительности.

— Иди, иди, — Битая Щека подтолкнул его в грудь, — не мешай резвиться.

— Прости, брат…

— Иди…

Каурый, сам выбрав торную стёжку, оставленную прежде проскакавшими Самохвалом и Парфёном понёс Одинца вглубь леса. Три десятка махов по сыпучему снегу и, оглянувшись, Александр уже не увидел из-за низко опущенных еловых ветвей ни изб, ни опушки, ни Битой Щеки.

Догнал он бывшего дознавателя версты через две, в самой середине леса. Приморённые кони, утопая в снегу по колена, шли медленным шагом.

— Ты?!! — удивился Самохвал. — А мы думали…

Окончить он не успел, Одинец, поравнявшись, ударил ему в зубы. Дознаватель зажал рассечённую губу и втянул голову в плечи. Парфён виновато моргал и за начальство не вступился. Дальше поехали втроём. Еще через полверсты, там, где по расчётам должна была показаться большая тверская дорога, на них наткнулась такая же выбившаяся из сил кучка беглецов.

— Здорово, служивые! Тоже из Яскино драпаете? — мрачно приветствовал их молодой детинушка, трусивший впереди на низкорослом соловом меринке. — Может, вместях пойдём?

Одинец, потуже стянув концы башлыка, защищавшие щёки от ветра и скрывавшие половину лица, примкнул к ватаге, Самохвал с холопом последовали за ним.

* * *

«Любит — не любит… любит — не любит… прискачут — не прискачут… татары — не татары… остаться — не остаться…»

Великий русский князь Александр Михайлович Тверской оборвал последнюю позолоченную висюльку на подушке, попавшейся под руку в минуту высших раздумий о судьбах родины. Выходило «не остаться». Подушка-думка полетела на своё законное место на княжеском троне, а сам князь принялся шарить очами по Думной палате в поисках какого-либо другого предмета для гадания. Следующей жертвой суждено было стать чучелу любимого княжеского сокола. Александр Михайлович, страстный охотник с самых младых ногтей, получил это набитое сеном рукотворное чудо от кравчего Осипа Мусата как подношенье на именины. Сейчас гордая птица сидела на злащённом столбике позади княжеского седалища и пучила на белый свет два зелёных глаза, искусно выточенных из изумрудов. Князь прицелился и с треском выдрал перо из соколиного хвоста: «Любит…»… Тресь! — «Не любит». Тресь! — «К сердцу прижмёт». Тресь…