Поющая в репейнике - Анастасия Машкова Страница 42

Маня видит странный азарт в глазах девчонки, ловко скачущей к ней на непомерных каблуках по обледенелой тропинке.

– Вы… из больницы, сестра? – настороженно спрашивает Маня.

– Я журналистка, а ваш Седов – герой! Он ведь ваш… муж? Или брат? Если можно, несколько слов для нашего канала.

Журналистка нетерпеливо оглядывается, ища глазами оператора. Тот уже приближается с включенной и нацеленной на Маню камерой.

– Что это? Зачем?! Мне нужно немедленно видеть Трофима и врачей, и… прекратите это! Совесть у вас вообще есть?!

Маня растерянно отступает к машине и вытягивает ладонь в сторону черного и наглого глаза объектива.

Ей на помощь приходит надменный водитель. Он вылезает из-за руля и начальственным тоном гаркает на беспардонных служителей масс-медиа.

– А ну-ка, вон подите со своими камерами! Ишь, воронье! Идите, Мария, к корпусу и не обращайте на этих бесстыжих никакого внимания. Я прослежу за ними и, если что… – он потрясает внушительным кулаком!

Оператор опускает камеру от греха подальше, а стушевавшаяся корреспондентка жалобно пищит в спину Мани:

– Я только хотела узнать, к Седову вы или нет? Неужели так сложно ответить? Мы ведь тоже на работе.

Голубцова, едва поворачивая голову, бросает:

– Да, к Седову.

– Супруга? – издает последний вопль надежды журналистка.

– А… нет, сестра…

Маня увеличивает шаг и через несколько мгновений оказывается в мрачноватом вестибюле корпуса больницы, куда свирепый охранник ее беспрепятственно пропускает, услышав фамилию – Седов…

Трофим открывает глаза и видит склоненную русую голову.

«Маня не любит свои кудри. Почему? Это ведь так красиво…» – думает Седов, любуясь пышными волосами, блестящими под холодным светом больничных ламп, и закрывает глаза. Все это ему лишь снится. Сквозь сон прорывается боль в голове и груди – тупая, неотвязная боль. Нет уж, лучше забытье. Пусть эти мальчишки бегают вокруг его фуры. Трофим не хочет знать, что для них все кончено, так же, как и для него самого. Наверное, нужно подождать чуть-чуть, и Аля встретит его, она ведь должна быть где-то рядом?

Он чувствует около лица быстрое движение, слышит шепот. И это ему мешает. К чему суета? Больно даже думать о суете, усилии, жизни.

– Тосик… Тосик…

Вот те и на! Голос Мани. Кто еще будет так звать неуклюжего водилу?

Трофим приоткрывает глаза. Маня наклоняется к нему, едва касается губами щеки. Правая сторона его лица пострадала не так сильно от осколков, лишь два глубоких пореза. Если бы Маня могла облегчить прикосновениями боль, вылечить раны – она бы не отходила от Трофима ни на секунду! Жалость… Конечно, она жалеет его, страдает, как за родного человека, за брата. Ну да, брата… Так Маня привыкла думать и говорить. Но так ли это?! Сейчас, сидя у больничной койки, она осознает, что ничего важнее спасения Трофима в ее жизни не существует. Страсти по Супину, любовная горячка, которая завладела ею, как дурманящая зависимость, кажутся сейчас такими ненастоящими, далекими. Будто все то, что она придумала про Полкана, из чужой иллюзорной жизни. Или из сна? За которым следует пробуждение…

– Тосик, милый, ты слышишь меня?

Он открывает и закрывает глаза. Свет режет, мешает ему. Маня рядом. Это странно.

– Трофим, родной, я рядом. Я с тобой. Все будет хорошо…

Да, это хорошо. Хорошо, что она рядом. Пусть и в небытие.

Он снова открывает глаза, но вместо милого и заплаканного лица Мани видит острый мужской профиль. И голос – резкий, властный. Зачем снова суета и движение? «Не хочу», – думает Трофим и проваливается в пустоту.

Маню медсестра просит выйти из палаты: пациенту нужно ставить новую капельницу, делать перевязку.

Мария выходит из палаты следом за врачом, который не нравится ей своей молодостью и надменной красотой. Она обращается к нему, заискивая, пряча глаза и злясь на себя за то, что не может вести себя с достоинством и твердостью. На ее вопрошающий лепет реаниматолог раздраженно морщится.

– Я же говорю вам, что ближайшие сутки выявят какую-то динамику. Пока – все тяжело. Мягкие ткани – ерунда. Это поправимо. И кости срастутся. Остальное – не в наших руках.

– А в чьих руках, в чьих? – выкрикивает Маня, хватая вдруг врача за пуговицу халата.

Он руку ее стряхивает, трет нетерпеливо лоб.

– Мы делаем все возможное. Организм у вашего брата крепкий, судя по всему, но… тут уж как Бог даст. Единственное, что скажу определенно, – нижняя часть тела обездвижена, бесчувственна. Решение об операции на позвоночнике не нам принимать.

– Господи, да мне-то что делать?!

– Ждать! Пока это – все, – припечатывает врач и отходит от Мани.

Она садится на банкетку, нащупывает в кармане телефон, набирает номер.

– Паша? Да, это я. Все плохо. Если Тосик… выживет, его надо переводить в другую клинику. Где могут оперировать позвоночник?

Павел что-то долго и с жаром говорит. Маня кивает.

– Да, я поняла. Да, мы поможем ему. Спасибо… Нет, я не могу уехать. Деньги? Да, ты ведь что-то дал мне. Хорошо, буду звонить.

Она сидит, обхватив себя руками, и смотрит на истертый линолеум на полу. Ждать, надеяться, отчаиваться и снова надеяться. Сколько времени и сил потребуется ей на это изматывающее ожидание? «Ждать и догонять – хуже нет!» – говорила Аля. Нет, есть… Пустота после ухода близкого человека и еще понимание: ну, вот и все – конец, безнадежность… И потому Голубцова должна, собрав все силы, терпеть и верить. И быть рядом с человеком, у которого никого, кроме «сестры» Мани, на свете нет.