Будапештский нуар - Вилмош Кондор Страница 42

– Не надо, – отказалась Кристина. – Мы пойдем погуляем, а согреться всегда успеем.

– Только ходите осторожно, – предупредил их охотник. – Дом виден издалека, но не ходите глубоко в лес. Если пойдете в ту сторону, придете к смотровой башне Ф-ф-фехеркё. По протоптанной дорожке, не заблудитесь. Если через час не вернетесь, я пойду искать вас с собаками.

Какое-то время свет от охотничьего дома еще освещал тропинку. Кристина взяла Гордона под руку, они шли медленно, никуда не торопились. Кристина поделилась тем, что узнала у Терез Экрёш. Пока она говорила, в ее голосе проскальзывало недоверие, как будто она ни слова не поняла из того, что ей сказали, хотя и знала, что все это чистая правда.

– Фанни была красивой, милой, живой девочкой. Она родилась в начале войны, именно тогда ее отец начал много ездить в Африку. Возможно, не случайно. По крайней мере, по мнению Терез. Он любой ценой хотел сына, а у жены были очень тяжелые роды, так что врачи заявили, что больше детей у них уже не будет. Жена и дочь вдруг стали его тяготить, он, конечно, не давал им это понять, но охладел. Возможно, в поездках иногда не было необходимости, но более простого и доступного способа не видеться с семьей он не нашел. Девочка обожала мать и Терез, с которой она росла, ведь та была ее кормилицей. Родив мальчика в восемнадцать лет, Терез нанялась к семье Сёллёши. Фанни, как ей и полагалось, училась у англичанок, никогда и ни в чем не испытывала недостатка, но ужасно боялась холодного, сдержанного нрава отца. Она регулярно ходила с матерью в церковь и была послушным ребенком.

Кристина остановилась у поваленного дерева, присела и продолжила:

– Отец решил, где она будет учиться дальше. Он отправил Фанни в Берлинский технический университет, но девочка хотела заниматься рисованием, поэтому вернулась домой и предстала перед отцом. Если ей разрешат сейчас же поехать в Париж, в Сорбонну, то после окончания она будет изучать все, что отец только пожелает. Торговлю, бухгалтерское дело – что угодно, но сейчас она хочет рисовать. Сёллёши разъярился, но жена убедила его согласиться. Фанни три года училась живописи и возвращалась домой только на лето и Рождество, но весной этого года в середине семестра она неожиданно появилась на пороге дома на проспекте Пашарети и предстала перед отцом, сообщив, что выходит замуж. Она ничего не скрывала от Терез. Все, что та не слышала во время постоянных ссор, Фанни рассказывала ей лично, – сказала Кристина.

Гордон молча слушал.

– Выяснилось, что в Париже Фанни познакомилась с сыном раввина-хасида из Пешта. Они влюбились друг в друга, но, чтобы она могла выйти за него замуж, ей нужно было принять иудаизм. Сёллёши вопил, что об этом даже речи быть не может. Что будет, если об этом узнают его немецкие партнеры? Обнаружится, что он тоже еврей, и тогда можно будет попрощаться с магазинами в Германии. Даже в Венгрии доля евреев нелегка. Отец кричал, что скорее выдаст ее за реформата, чем за еврея. На это Фанни ответила, что ее не волнуют ни немцы, ни бизнес, она хочет выйти за него, за Шломо, поэтому только за него и выйдет. Отец спросил, неужели она не видит, что происходит? Что творится в Нюрнберге? Если обнаружится их происхождение, им конец. А если Фанни примет иудаизм, это непременно обнаружится. Но она повторила, что ее это не волнует, хочет выйти за него и выйдет. И примет другую веру. Отец же сказал, что она ему больше не дочь, если хоть еще раз встретится с этим парнем. Терез больше ничего не слышала, поскольку так испугалась, что спустилась в подвал и принялась убираться.

Кристина покачала головой.

– А через полчаса, поднявшись из подвала, Терез застала Фанни с чемоданом в руках. Та посмотрела на кормилицу со слезами на глазах, в которых все же читалась невероятная решимость. И с тех пор жена Сёллёши не разговаривает с мужем. Через пару дней отец собрал вещи Фанни, вынес всю мебель, позвал маляров, те перекрасили стены, затем в комнату поставили рояль, и отец стал еще более угрюмым, чем когда-либо.

– А что случилось потом? – спросил Гордон, потому что Кристина замолчала.

– Ничего особенного, – ответила она. – Терез считает, что госпожа несколько раз встречалась с дочерью, но это только ее предположение, поскольку жена Сёллёши никогда не откровенничала с Терез. Не раз случалось, что жена Сёллёши резко переодевалась и выходила из дома, но сначала всегда предупреждала Терез, куда идет. Раньше она этого никогда не делала. А теперь перечисляла: то в кафе, то за покупками, то на выставку. А по возвращении она подолгу сидела в гостиной, пила вино, порой выпивала всю бутылку, уставившись перед собой, курила, хотя бросила еще в 1925 году.

– А почему Терез пришлось вернуться сюда?

– Две недели назад Сёллёши вызвал ее к себе, оплатил ей две недели работы наперед, это после более чем двадцати лет службы, и сию же минуту отослал. Тогда Терез вернулась домой и с тех пор не слышала ничего ни о Фанни, ни о супружеской паре Сёллёши.

– Это все, что она сказала?

– Это все.

– Понятно.

– А мне непонятно, Жигмонд! – Кристина аж подскочила. – Вы вечно говорите, что вам все понятно, понятно, понятно. Да что вам, черт побери, понятно? Почему мне ничего не понятно? Боже правый, совершенно ничегошеньки!

Она резко устремилась к вышке. Гордон встал, поспешил за ней, взял под руку и развернул к охотничьему дому:

– Мы засиделись, уже стемнело. Пойдемте в тепло. С вышки все равно уже ничего не видно.

Кристина не сопротивлялась, и Гордон повел ее обратно. Она оперлась на его руку, и так они медленно шли по направлению к огням охотничьего дома.

Когда они вошли, девушка почувствовала, как пахнет ужином, и вздрогнула:

– Вы хотите есть?

– Хочу, – ответил Гордон. – Аппетит приходит во время еды. Вот увидите. Сядем у камина, закажем бутылку вина, спокойно поужинаем, а потом уже поговорим в гостинице, если захотите.

Баршонь выглянул из кухни, а через минуту уже подошел к ним с подносом.

– Р-р-рюмочка для аппетита, – сказал он и поставил на стол виноградную палинку.

Гордон отпил совсем чуть-чуть, но Кристина сразу опрокинула всю рюмку.

– Принесите бутылку красного вина, если есть, – посмотрела она на охотника.

Тот кивнул и пошел на кухню. Гордон помог девушке снять пальто, выдвинул для нее стул. Цёвек покуривал, сидя за столом в углу, молча смотрел на них и во взгляде Гордона прочитал, что сейчас лучше их не беспокоить.

Баршонь поставил перед Кристиной жаркое из оленины с картофельными шариками и блюдечко с черничным вареньем, перед Гордоном – блюдо из майолики с мясом дикого кабана с картофелем, а Цёвеку отнес гуляш из фасоли в глубокой тарелке. Баршонь тоже как будто что-то почувствовал, потому что не пошел обратно на кухню, а сел за соседний столик и присоединился к разговору. Сначала Гордон разозлился, что охотник не оставляет их в покое, но потом заметил, что Кристина получает огромное удовольствие от жизнерадостных, зачастую рассказанных с самоиронией историй охотника. С вином пришел и аппетит: она ела оленину, как будто несколько дней не видела пищи. Теперь Гордон благодарно слушал Баршоня, а Кристина не только ела, но и пила. К концу ужина на дне бутылки осталось вино, пожалуй, на один бокал. Глаза у девушки уже закрывались. Гордон попросил счет и расплатился. Хозяин проводил их до машины.