Первый в списке на похищение - Валерий Поволяев Страница 41

Поднялся. Если раньще у него болели ключицы, голова – боль населяла затылок, натекала в виски, то сейчас она сползла вниз – начали болеть поясница, ноги, колени. Втиснул кассету в плейер, перемотал в начало – на это понадобилось всего несколько секунд.

– Ну посмотрим, Высторобец, что за сюрприз ты мне подготовил.

Первый же кадр заставил его вздрогнуть: с экрана крупно, словно бы специально снимаясь для этого, на него смотрела Ирина. Она видела оператора и не видела его – не сразу и поймешь, скорее всего, она не видела его, но чувствовала, словно волчица – нюхом, кожей, массивной золотой цепочкой, плотно облегшей шею, бриллиантовыми сережками, посверкивающими в ушах, – но вот ее глаза сместились влево, поискали что-то, не нашли, сместились вправо… В следующий миг ее лицо расслабилось, сделалось трогательно-беззащитным, нежным – именно это ее выражение Белозерцев любил.

– Никого, – облегченно произнесла Ирина.

– Никого, – подтвердил мужской голос за кадром, – я же тебе говорил.

– Но меня никак не отпускает ощущение, что здесь кто-то есть.

– Это нервы, Ириш, нервы. В слишком нервное время мы живем, и люди вокруг нервные, и токи от них исходят очень нервные. Такие токи эти сильные, что подчиняют себе, буквально просаживают насквозь любую нервную систему. Нервы не выдерживают даже у самых крепких людей.

У снимающего, видимо, не было возможности маневрировать, он не мог круто развернуться и «отстрелять» на пленку того, кто говорил, но чуть-чуть все-таки развернулся. Впрочем, вполне возможно, камера снимала сама, без оператора, автоматически, – в нее были поставлены датчики, которые включались на звук и движение тела, они же и разворачивали камеру, чтобы объектив мог увидеть говорившего.

В следующий миг Белозерцев увидел того, кто говорил, невольно сжал зубы – он сразу все понял и побелел лицом. «Вот он, заместитель мой, с-сукин сын», – это единственный заместитель, которого он не знал, – Белозерцев с шумом, словно школяр-мальчишка, схлебнул пот с верхней губы. «Заместитель» был молод, проворен в движениях, гладок лицом, особенно хороши были у него глаза – по-женски сочные, с блеском, невыгоревшего карего цвета. Одет он был в сорочку… «Пиджак уже снял, гад», – у Бело-зерцева болезненно дрогнули губы, поползли вниз, он снова схлебнул пот. Шея у «заместителя» была подвязана пионерски алым, очень ярким, в крупный белый горох бантом.

«Модник хренов, разукрасился, как баба, – с ненавистью подумал Белозерцев. – Но модник модником, пустое место, глист навозный, но именно этот глист наставляет тебе рога!»

Белозерцев замычал, покрутил головой, словно бы от жгучей боли, забравшейся внутрь, открыл стол и потянулся за коньяком. То, что он видел, надо было обязательно запить. Он глотнул коньяка прямо из фляжки, побулькал им во рту, морщась от жжения и вообще от неприятного ощущения, в котором он, как в некой гнилостной воде, в навозе, скрылся с головой, утонул – тьфу! – от оглушающего до боли звука – он слышал и голос своего «заместителя», и свое собственное бульканье; подумал о том, что на него сейчас, наверное, нельзя смотреть без жалости и смеха – он вызывает и жалость, и смех одновременно.

А пленка тем временем продолжала крутиться. Белозерцев попытался понять, знакома ли ему квартира, где происходит этот блуд, или нет, отдельные предметы – тахта, например, покрытая золотистым пушистым плюшем, глубокое кресло, в котором можно было утонуть не только с ногами, а и целиком, – были знакомы, но в следующий миг Белозерцев понял: нет, не знакомы, и боль, впившаяся ему в сердце, немного отпустила.

Еще не хватало, чтобы этот блуд происходил в его квартире – тогда ему будет совсем уж худо, хоть просовывай голову в петлю, а конец веревки перекидывай через крюк, на котором висит люстра, да морским узлом, чтобы ни одна собака не могла разодрать зубами. А уж развязать – тем более.

Большего греха, чем измена жене или мужу в собственном доме, на супружеском ложе, не существует. Нет. Нету. Впрочем, собственные похождения по этой части Белозерцев себе в грех не ставил, и вообще он, как и многие «нью рашенз», словно бы боясь чего-то, начал верить в Бога.

Через несколько минут он понял, что его смутило: мебель была знакома потому, что слишком во многих домах она ныне стоит – покупают-то у одних и тех же торговцев, придерживаясь одного правила – чтобы выглядела эта мебель подороже, побогаче, посолиднее.

В какой дом сегодня ни заглянешь – обязательно увидишь диваны с золотистой либо зеленовато-болотной плюшевой обивкой и глубокие, такого же цвета, мягкие кресла.

«Заместитель» тем временем сдернул с шеи красный платок, аккуратно разгладил его пальцами и положил в сторону, – куда, на что положил, не было видно. Раздеваясь, он продолжал говорить – жаловался Ирине, что его плохо приняли в американском посольстве и не выдали визу на поездку в Штаты.

– Понимаешь, Ириш, – говорил он, и Белозерцев невольно морщился, сдерживая внутренний стон, задаваясь невольным вопросом: ну чего отыскала Ирина в этом морском коньке? – и не находил ответа. И от того, что Белозерцев не находил ответа, ему делалось хуже, казалось, что он не может разгадать какую-то очень простую вещь, тайну, которая для других не является тайной. – Понимаешь, Ириш, американцы слишком много на себя берут, хотя Россию они знают не больше, чем я Антарктиду…

От такой самоуверенности Белозерцеву сделалось еще муторнее. Ну неужели Белозерцев так ничтожен и имеет такие примитивные мозги, что не может раскусить очень простой, с непрочной кожурой орех? От глухой внутренней тоски хоть воем вой или криком кричи – что хочешь, то и делай. Верно говорят, беда не приходит одна. Украли Костика, теперь вот Ирина… Кто будет следующим блюдом? Или что?

А «заместитель» тем временем продолжал жаловаться:

– Раньше у нас был железный занавес, были обкомы, парткомы, секретари, разные комиссии – они делали все, чтобы не выпускать нас за границу – не пущать и все! И не пущали. Один, дескать, носом не вышел, другой рогами, третий подбородком, четвертый верхней губой, пятый зубами, шестой еще чем-то, у седьмого папа торговал при царе Николае паровозами, восьмой свистнул во время войны мешок леденцов, девятый был грешен тем, что на заднице у него сидело слишком много бородавок, и так далее – в общем, от ворот шел крутой поворот. По полной программе. Теперь власть взял Ельцин, думали – легче будет, ан нет, легче не стало – роль секретарей обкомов теперь выполняют клерки из американского посольства. Клерки мужского рода, клерки рода женского… Клерки женского рода, кстати, более жестокие, чем клерки-мужчины. Пол, оказывается, слишком многое определяет, – «заместитель», продолжая говорить, стянул через голову рубашку, аккуратно, будто продавщица в магазине, сложил ее. Он все делал аккуратно, такой у него был характер.

– Что тебя так возмутило, Олежка? – послышался голос Ирины.

«Олежка, – не замедлил с болью отметить Белозерцев, запил услышанное коньяком, – его зовут Олегом, но она уменьшает имя, вон как. Олежка… Ишь ты! Примитивное грубое имя – Олег, и нате – Олежка! – он почувствовал, что вот-вот задохнется, покрутил головой. – Тьфу!»