Пейзаж с убийцей - Светлана Чехонадская Страница 40

В деньгах он не купался. Более того, с каждым годом было все хуже: если бы не льготные условия аренды, разорился бы уже через пару месяцев. Иногда Терещенко хотелось перейти в ОБЭП, чтобы лично заняться пиратами — это они развалили лицензионные видеопрокаты. Единственное, о чем он жалел, это о том, что не послушался тогда того чиновника: сделал вид, что не понимает его намеков на куда большую выгодность конфискаций контрафактной продукции — да тех же DVD-дисков, скажем, которые стоили теперь на рынках Новосибирска сто пятьдесят рублей, в то время, как его крохотный видеоклуб должен был покупать лицензии на прокат тех же самых дисков за сто долларов каждая!

В любом случае, получая льготные условия аренды, Терещенко никому дорогу не перебегал. Ему было неприятно думать, что теперь его хотят использовать в нечестной экономической игре, что ему внаглую подсовывают этого несчастного грузина, которого угораздило пообещать Михайлову «разобраться по-мужски».

Марадзе уже допросили, но оснований для задержания не нашли. Терещенко слышал, что майор Довгань сильно возмущается по этому поводу: «Грузин! Конечно, откупится! Это только наших, русских, за украденную курицу на пять лет сажают! А этим все можно: даже участковому, как курице, голову свернуть!»

На самом деле, алиби у Марадзе не было. И он, действительно, недолюбливал Михайлова, о чем неоднократно говорил своим дружкам. Дело в том, что за месяц до покушения Михайлов задержал Марадзе на пятнадцать суток за хулиганство.

Милицию тогда вызвала соседка. Она возмущалась по телефону, что из дома Марадзе раздаются страшные крики и женский плач. Михайлов подошел минут через десять и застал уже окончание семейной ссоры: жена Марадзе — кстати, не грузинка, а осетинка, тихая, безответная женщина — забилась в угол и там вытирала кровь с лица. Нос ее оказался сломанным. Михайлов тогда просто взбесился.

Вообще-то, у участковых есть негласное правило: в семейные конфликты не лезть, но тут нашла коса на камень. То ли кровь на лице женщины так подействовала на Михайлова, то ли пьяные крики Марадзе, что «это у вас, русских, бабы проститутки, а мы такого не позволим!» — но он вызвал подкрепление и препроводил разбушевавшегося Марадзе в камеру.

Михайлов вообще бы его тогда с удовольствием посадил: это жена упросила не заводить дело. Она пришла в опорный пункт с повязкой на носу, огромными фиолетовыми кругами под глазами и стала натурально выть. И ее отчаянье можно было понять: она не работала, прописки и гражданства не имела, жила себе тихонько на подачки мужа и терпела его почти официальную вторую жену — продавщицу корчаковского магазина.

Марадзе через пятнадцать суток отпустили, но зло он затаил. А когда уже вторая его жена пожаловалась, что участковый вынес ей последнее предупреждение по поводу обвешивания и намекнул, что в районе немало желающих на это место, кровь у Марадзе вскипела.

Верка, продавщица корчаковского магазина, радостно наблюдала за тем, как он заводится, и даже подливала масла в огонь своими замечаниями, одно другого оскорбительнее: в глубине души она надеялась, что Марадзе все-таки свернет себе шею, и ее невероятное по размаху воровство останется незамеченным. Кроме того, неженатый шурин Довганя уже пообещал оставить ее в магазине, если хозяин сменится. При этом он довольно нежно приобнял ее за талию.

О том, что у него нет алиби, Марадзе узнал только на допросе. Ночь с пятницы на субботу он провел у Верки и думал, что она подтвердит это. Но следователь вдруг заявил ему, что Верка этот факт не отрицает, но и не подтверждает.

— Как это? — изумленно спросил Марадзе.

— Вот здесь написано, — следователь Терещенко заглянул в бумаги. — «Он пришел ко мне в десять, мы стали выпивать. Много ли он выпил, я не знаю — он вообще-то водку мало пьет, — но лично я была пьяная. Я заснула около одиннадцати и больше ничего не помню».

«Эх, надо было сказать, что у жены был! — запоздало пожалел Марадзе. — Она бы не подвела!»

— Так что, гражданин Марадзе, алиби у вас нет, а мотив, наоборот, имеется, — сказал Терещенко.

— Ой, ну какой там мотив, товарищ следователь! — заныл Марадзе. — Да что я, пацан, что ли, из-за такой ерунды в тюрьму идти? Прав он был, что задержал меня тогда! Приревновал я жену, но бить права не имел. Я все понимаю!

— Вы при свидетелях угрожали ему. Вот показания, смотрите: «Он сказал, что по-мужски с Михайловым разберется. Я спросил, как это, а он так провел рукой по горлу, как будто голову собирался отрезать. Еще добавил: „У нас такое не прощают“». Говорили?

— Да мало ли что в гневе скажешь! Мне жена пожаловалась, что он ее уговаривал на меня дело завести. Конечно, я рассердился! Но это я при ребятах так ругался, чтобы уважали! Я человек южный, горячий, иногда говорю всякую ерунду себе на голову!

Терещенко вздохнул. Он уже вчера получил нагоняй от начальника отдела: тот считал, что Марадзе — идеальная кандидатура. «Надо их приструнить, понимаешь? Всю эту диаспору… Ну, прохода уже не дают. Мне тоже наверху намекают, понимаешь?» — и начальник обреченно развел руками.

Единственная причина, по которой Терещенко упорствовал, заключалась в том, что эксперт-криминалист категорически утверждал: удар был нанесен участковому человеком более высоким, чем Марадзе. «Метр восемьдесят — минимум» — сказал эксперт.

Ребята смеялись — мало ли что говорят эксперты! Если их всех слушать, то ни одно дело не раскроешь! Но Терещенко знал: эксперт у них от Бога. Просто ясновидящий, а не эксперт. Старой закалки человек, тертый калач. Он, кстати, весьма своеобразно оценил удар, нанесенный Михайлову: «Это не для протокола, Ваня, поскольку доказательств у меня никаких, но бил человек, для которого это… Ну, как бы привычное дело».

— Это как? — удивился Терещенко. — Серийный убийца, что ли?

— Да нет. Но рука набитая у человека. Как, скажем, у мясника. Вот такое у меня сложилось ощущение.

— Что ж не убил тогда, если опытный?

— А это тебе классическая иллюстрация к пословице «И на старуху бывает проруха». Мне кажется, Михайлов в последний момент споткнулся. Это во-первых, а во-вторых, тот, кто бил, настолько был уверен в своих силах, что не стал проверять или наносить еще один удар. Да Михайлов бы и умер, если бы не две случайности: то, что удар в последнюю секунду чуть-чуть ниже пошел, и то, что буквально через пятнадцать минут его этот мужик с собакой обнаружил. Ты понимаешь, выйди мужик на десять минут позже, я думаю, не спасли бы Михайлова.

Конечно, главные надежды возлагались на показания самого пострадавшего — состояние его оценивалось как стабильно тяжелое, но не критическое. Он все еще находился в реанимации.

Вполне возможно, он видел того, кто его ударил, либо знал, из-за чего его пытались убить — но, конечно, могло быть и так, что он знал не больше следователей прокураторы. Так что его выздоровления ждали, но со следственными действиями не тормозили.

В деревне никто и ничего не видел. Двенадцать часов в пятницу — это еще не время сна, но большинство корчаковцев либо пили, либо смотрели телевизор. Нашелся, правда, один свидетель, который утверждал, что видел Михайлова часов в девять вечера: тот спросил, глядя на проезжающую мимо белую «четверку», не Суботихин ли это зять. «Уже уехал? — сказал тогда Михайлов и добавил: — Хорошо». Поскольку дом Феклы Суботниковой примыкал к переулку, в котором Михайлова нашли, Терещенко взял этот факт себе на заметку, чтобы проверить в ближайшее время, не собирался ли участковый зайти к женщине, когда уедет ее зять.