Нешкольный дневник - Антон Французов Страница 40

— Ты, Геночка, не прав. Я Аллу много лет знаю, она баба стоящая. А то, что молодое поколение подпирает, так Алка долго еще будет этому молодому поколению сто очков вперед давать.

Я пьяный был. Подсел к тому столику и заплетающимся голосом сказал:

— Вы что это тут про Алку треплетесь, а? Выеживаетесь, что ли? А ты, мужик, вообще добыкуешься — «в тираж выйдет»! Ты сейчас сам в тираж у меня выйдешь.

Гена Генчев весь подобрался, глаза у него засверкали, и, будь я трезв, я сразу понял бы, что это вовсе не тот рыхлый козел Клепа, который зажрался и был расслабленно уверен в собственной безнаказанности, а совсем иного типа человек: колючий, напористый, злой. Гена Генчев, помнится, сказал мне, чтобы я не встревал в разговор двух взрослых людей, и бог весть еще что бы он наговорил, быть может, даже вывел бы меня подышать свежим воздухом, но тут его носатая собеседница начала ржать как конь. Я ей что-то буркнул о том, что с таким носом не смеяться, а играть роль Буратино без грима и гонорара надо, но она перехватила руку Гены, уже поднявшуюся… ну и сказала: «Ты, Генчев, не пыли, мальчику просто не понравилось, как мы тут его матушке кости перемываем». Генчев долго верить не хотел, что Алка — моя мать. Оказалось, что при первой встрече он подумал, будто ей двадцать три — двадцать пять, она всегда как девочка выглядела, а на меня подумал, что цифру двадцать в анкетной графе «возраст» мне можно проставлять как пить-дать. Так, по Гены Генчева методу можно сделать вывод, что у нас с Алкой разница всего три года, и даже о непорочном зачатии речь идти не может.

Но, наверно, он был тоже конкретно пьян, потому что уже после того, как он, кажется, уразумел, что я сын Алки, Гена Генчев, натужно пропев: «Я буду до-олго гнать велла-а-асипед!..» — поднялся со своего места и залепил-таки мне оплеуху. Я за ответом, разумеется, не постоял, и кончилось все тем, что мы опрокинули столик, а охрана нас вышвырнула. Это меня порадовало, потому что по счету я до конца не заплатил, и платить не пришлось. Как оказалось позже, за меня заплатила эта Ильнара Максимовна. А мне еще предстояло узнать, что эта сука ничего не делает даром.

В тот день, конечно, ей со мной поговорить не удалось. Я был взвинчен, сутер Геныч разбил мне бровь, потому, когда она начала говорить мне, что следует успокоиться и выслушать, что она мне скажет этакое дельное, я просто вывалил на них все познания в ненормативной лексике, от Кольки Голика усвоенные, и пошел домой. Тем более что денег у меня почти не осталось, все в том кабаке пропил.

Кстати о деньгах. Я их заработал тем, что трахал ту Яну. У нее папаша богатый был, дочке отстегивал по полной программе, и ухажеры у нее соответствующие были, все из нового, набирающего силу и наглость поколения крутышей. С Яной той я после раздевалки года два не виделся, но в один прекрасный день она мне позвонила и прямым текстом предложила к ней приехать и покувыркаться. Я ее послал, так она сама ко мне приехала и прямо с порога на меня кинулась, как кошка, я и опомниться не успел. Ей уже лет восемнадцать было, наглая и красивая — жуть! Конечно, я даже обозначать сопротивление не стал, а сам завелся да так ее отжучил, что она только глазки закатывать да выть на всю квартиру успевала. Ушла, сказав, что позвонит, а на столе я нашел двадцать долларов. Первый мой гонорар… так он, этот гонорар, так меня взбесил, что я порвал бумажку надвое и выкинул в ведро, даром что двадцать баксов по тем временам были кошмарной суммой, потому что средняя ежемесячная зарплата по стране была — семь. Но потом я бумажку вынул из ведра, это было чуть позже, когда пришла Алка с грустными глазами и сказала, что день оказался порожняковым и ничего заработать не удалось. Я сказал, что есть деньги, склеил бумажку ловко, незаметно так, и пошел менять ее у барыг на рубли. Вернулся с полными сумками.

И вот уже полгода я с той Яной крутил, раза два в неделю илия к ней мотался, или она ко мне приезжала на машине своего папы, которую тот ей выделял погонять, как говорится. Отсюда и деньги были. Даже когда я пошел к бандюгам Кольки Голика, все равно продолжал с ней тереться. Я даже и не задумывался о том, что она меня, как тогда модно становилось уже говорить, спонсировала. Это было как бы в порядке вещей, а то, что никакой качественной разницы между занятиями моей Алки и моими амурами с этой Яной не было, так это нисколько меня не вставляло, как говорится. Я к ней привык, потому, когда она сказала, что уезжает на ПМЖ, или на учебу там, в Париж, расстроился я очень и в день ее отъезда решил напиться. На оставшиеся от ее щедрот деньги. Шел по улице, сжимал кулаки, думал, куда бы пристроиться выпить, и услышал из какого-то кабака песенку, тогда модную очень: «Париж, Париж, мой славный друг, старинных стен живая сила…»

В этом кабаке я и встретил Ильнару Максимовну и сутера Гену Генчева из «Виолы». Я тогда не знал еще, что эта встреча определит течение моей жизни на два с половиной года вперед, а если брать шире — то и вообще. Хотя вообще — это плохое и ни о чем не говорящее слово, потому что если применяться к этому «вообще» — то стал я на Алкину блядскую дорожку с молоком матери, потому что матерью моей она, Алка, и была.

Ильнара Максимовна все равно выговорила мне все то, что хотела сказать еще в том кабаке. На следующий день она сама заехала ко мне домой, когда Алка была в «Виоле», протирала диван в конторе, и сказала, что я мог бы очень хорошо зарабатывать, не прикладывая особых усилий. Усилия за меня приложила природа. В тот момент я прикладывал эти самые усилия к другому: силился вообразить, где бы мне найти денег на бутылочку пива, чтобы приложиться уже к ней. Похмелье плющило жуткое, все-таки, как ни крути, пятнадцатилетний пацан я тогда был и пить не умел совершенно.

Ильнара сказала, что у меня редкая внешность и я мог бы использовать только ее, эту внешность, и этого все равно вполне хватит на кусок хлеба с маслом, а потом и блинчики с икоркой, расстегаи и семгу. Другое дело, что не всякий может решиться на то, что она мне предложит, а вот я смогу, потому что у меня гены соответствующие. Я как о генах услышал, меня чуть не стошнило, и сказал, чтобы она своего придурка Гену Генчева в базар и не приплетала даже. Она очень тогда смеялась и объявила мне, что, дескать, никогда в жизни не видела такого очаровательного сплава детской непосредственности и точеной мужской красоты. Она удивительно неудачно выбирала слова, сначала эти «гены», потом «точеная», а у меня сосед был — токарь Витька. Накануне вечером, когда я пьяный вернулся, он сагитировал меня идти за самогоном.

Одним словом, Ильнара Максимовна бросила ходить вокруг да около и напрямую сказала, что одна ее знакомая, весьма состоятельная дама, дорого бы заплатила, чтобы со мной познакомиться и провести один вечер, как она сказала, за телевизором. Как выяснилось позже, она говорила чистую правду, потому что упомянутый телевизор стоял посреди огромной комнаты, а за телевизором стояла кровать. Где мы действительно провели вечер.

Я тогда спросил у этой Ильнары только одно: знает ли Алка? Бандерша сначала не поняла или просто сделала вид, что не въехала и до нее доходит, как сигнал до плохой антенны на непрямой видимости. Потом покачала головой и сказала, что Алка не знает. Матушка действительно была совершенно не в Курсе, а когда узнала, то поссорилась со своей Максимовной и чуть было не уволилась из «Виолы», потому что ей было противно, что та нацеливала меня обслуживать всяких богатых старух (по крайней мере, тогда я, в свои пятнадцать, считал старухой женщину старше тридцати пяти, максимум — сорока). Максимовна вроде как притихла и смирилась с тем, что ее тема не выгорела. Но злая она была и теперь еще больше смахивала на старую, жирную ворону; я так думаю, ей пообещали за меня большие деньги. Но, как я уже сказал, деньги эти она все-таки получила, потому что с моей Алкой случилось несчастье: она попала на отмороженного клиента. Этот урод оказался извращенцем, к тому же садистом в последней стадии. Клиента того потом вроде как загасила виоловская «крыша», но Алке моей от того легче не стало. Она попала в больницу, й врачи заявили, что ей требуется для полной поправки не меньше двух месяцев, а она сама сказала мне, что я могу радоваться и что она никогда больше не вернется на панель, потому что у нее теперь большие проблемы по их, по женской, части. Максимовна, сутер Гена и некоторые из «Виолы» ходили к ней в больницу, я видел, что от их посещений ей легче не меньше, чем от моих. Я ярился и не мог ничего понять: как эти бляди и сутеры, приволакивающие в палату свои продажные душки и тушки, приносят ей такое облегчение?., как она общается с ними, людьми из грязного мира проституции, который пережевал и выплюнул ее, как верблюд свою жвачку?., как она говорит с ними, словно они, а не я — ее семья? Как все это может быть? Я выговаривал Алке, я упрекал ее в том, что она допускает к себе этих людей, я требовал, чтобы она перестала с ними общаться и что она должна отгородиться от людей с панели, на которой ее так изуродовали. Алка принимала мои слова с кроткой улыбкой, а потом вдруг заплакала и сказала, что я еще маленький и ничего не понимаю. Да, это люди с панели. Но тем не менее это именно те люди, которых она хотела бы видеть и многих из которых она знает больше, чем мне лет. А то, что это проститутки и сутенеры… так ведь она тоже такая, и я, Роман Светлов, между прочим, вскормлен и вырос на деньги, добытые в том самом грязном и жестоком мире продажной любви, о котором я так горячо говорил.