Вечная молодость графини - Екатерина Лесина Страница 40

– Как долго?

Дорта не спешит отвечать. Мнется.

– Говори.

– Осень на переломе.

Невозможно! Но меж тем по лицу Дорты видно: правда. И слабость собственная, непривычная, подтверждает. Лето на излете означает, что не один месяц Эржбета в постели провела.

У Дорты ледяные руки.

– Вы вся горите, госпожа. У вас лихорадка.

Как у Ноама. Это запоздавшая месть его?

– Господин Ференц велел священника звать… последнее причастие, – шепот Дорты становится злым. – Он думает, что вы скоро отойдете.

– Нет.

– Конечно, вы не умрете так. Не так.

Иначе. У Эржбеты иная судьба и иная смерть. Если она смирится.

– Моя книга…

Дорта понимает с полуслова и прижимает палец к губам:

– Тише, госпожа. Ваши вещи в сохранности. Но… но лучше пока забыть о них.

– Зеркало принеси.

Внутри пустота и холод, что значит – иссякли Эржбетины силы, вытекли, как кровь из зубриной шеи. А с ними ушла и красота.

Зеркало темно. Гладкая поверхность его отторгает отражение, как желудок Эржбеты отторгает сдобренное травами вино. Другой напиток ей нужен.

И Дорта, не дожидаясь приказа, приносит гребень. Она наклоняется над кроватью, шепчет:

– Я новенькую нашла. Я сама расчесала ей волосы…

Гребень едва-едва теплый. Но чтобы подняться с постели – хватит. А дальше Эржбета сама справится. Попросив поднести ее поближе к окну, графиня Надашди дожидалась рассвета. И с первым лучом солнца коснулась волос. Скользил гребень по ним, вплетая не ленты – чужую жизнь. Поил тело молодым теплом, волшебным духом. Мало.

Хватит.

Ференц явился на следующий день. Почему-то остановился в трех шагах от кровати, замер, избегая взглядом Эржбету. Что за странное выражение на лице его?

– Ты очень бледна, – сказал он медленно. – И очень слаба.

Он силен. От тела исходит жар, свойственный людям горячим и безудержным.

– Я рада видеть, что ты здоров. Я испугалась, что это животное убьет тебя.

По лицу Ференца бегут тени.

– Ты очень смелая для женщины.

– Я – Батори. А Батори означает «храбрый», – Эржбета вымучивает улыбку. Этот разговор рождает беспокойство. Неправильный он.

Не те слова должен говорить Ференц. И смотреть ему следует иначе. И обнять бы жену, поцеловать, лаской вознаградить за жизнь спасенную. Не будь ее – умер бы. Он же стоит, молчит, а затем тихо выходит, оставляя Эржбету в раздумьях и подозрениях. Верная Дорта, чуя страх госпожи, уходит, чтобы вернуться со страшной новостью: о новой жене задумался Ференц.

– Сначала он сильно испереживался. Каждый день о вас спрашивал. А вы все не просыпались и не умирали. И лекарь, который пришел, кровь выпустил трижды, а после сказал, что, дескать, в голове у вас крепко ушиблось, и надо отворить, чтобы и оттуда дурную кровь выпустить. Ференц запретил отворять, – в ловких пальчиках Дорты трепещет шерстяная нить. Скачет кудель, тянет из овечьей шерсти белую струну, выплетает ворсинка к ворсинке, как рассказ нынешний. – Но пиявок все ж ставили. Сюда и сюда.

Дорта показала на себе и передернулась.

– А когда не помогли, то врача прогнал. И молиться велел. Сам тоже молился, только…

– Говори.

Она бы и без понукания сказала, верная честная Дорта. Но в глазах ее Эржбета видела страх и обиду, не за себя – за хозяйку.

– Гонец прибыл из Вены. С письмом от императора. Он сочувствие выражал и… и они все думали, что вы вот-вот умрете.

– И Ференц станет свободен.

Злость придала силы. Эржбета сама села и отмахнулась от Дорты.

– Они сговорились?

– Да.

А Эржбета посмела выжить, и теперь выходит, что договор этот придется разорвать.

– Я видела ее портрет. Одним глазком только, но… она красавица.

Эржбета бросила взгляд на зеркало, лежавшее в ногах.

– Нет-нет, госпожа, вы оправитесь. Вы снова станете красивы, как прежде. А прежде ни одна женщина не могла сравниться с вами! Ваша кожа бела, а волосы темны. Ваш стан тонок, будто клинок булгарский, ваша речь тиха, а смех подобен голосу ручья…

– Прекрати!

Если бы могла, Эржбета отвесила бы нахалке пощечину. Зачем говорить о том, что было? Потемнела белоснежная кожа, и незримый Эржбетин враг расписал ее тонкими морщинами. Сухими стали волосы, а голос обрел воронью хрипоту.

Та, другая, верно, молода. Молодость же всегда прекрасна.

Больно. Будто все же дотянулся умирающий бык, пронзил Эржбету рогом своим прямо в сердце. Вот как Ференц, возлюбленный супруг, пивший из Эржбеты жизнь и силы, отплатил за любовь? Предал! Заживо похоронил.

Не станет Эржбета плакать по неверному. Уймет боль и, сил набравшись, вернет все прежнее. Легка колдовская любовь и подобна луне: то полна, то пуста. Ненадежна.

А Дорта еще не все сказала, сберегла самое тяжкое напоследок:

– Она сильно господину приглянулась. Уже три письма написал отцу ее и еще одно сегодня отправил. Писал его долго, а после мрачный ходил.

– Что в письме?

Злое. Чует сердце, ноет сердце, как никогда прежде. А Дорта протягивает серую тряпицу с перерисованными буквами. И пляшут они, отказываясь складываться в слова. Читает Эржбета. Хмурится. И чувствует, как ворочается, выходя из сердца, бычий рог.

Месяц иссох и возродился, напившись зыбкого света звезд. Он пожирал их одну за другой, а сам становился шире и белей. Точно так же белела кожа Эржбеты, выталкивая из себя морщины.

День. Два. Неделя. Визит Ференца. Вежливые слова, которые должны быть сказаны, и задумчивый взгляд. Больше на Черного бея не действовали чары. То ли угасала сила Эржбеты, то ли ослабли сами боги. А может, Ференц стал сильнее, испив еще живой бычьей крови.

Об охоте говорили многое, но теперь все больше о том, что именно Ференц, жизнью рискнув, спас жену от зубра. И слышалась в тех словах печаль и робкая надежда.

А после она сменилась иной.

– Говорят, – шептала Катрина, выплетая косы, – будто господин писал в монастырь письмо. А с ним отправил три серебряных чаши и обещал золотое покрывало на алтарь и крест жемчужный, византийский.