Глубокие раны - Неле Нойхаус Страница 4

— Около восьми. Я еще приготовила ему ужин и его лекарства.

— А когда вернулись? — спросила Пия.

— Сегодня утром, около семи. Господин Гольдберг любил пунктуальность.

Боденштайн кивнул. Затем он вспомнил о цифрах на зеркале.

— Вам говорит что-то число 16145? — спросил он.

Домработница удивленно посмотрела на него и покачала головой.

В холле послышались громкие голоса. Оливер повернулся к двери и увидел, что явился доктор Хеннинг Кирххоф собственной персоной — заместитель руководителя Центра судебной медицины во Франкфурте и бывший муж его коллеги. Раньше, во времена его работы в отделе К-2 во Франкфурте, Боденштайн часто и с удовольствием работал вместе с Кирххофом. Хеннинг был корифеем в своей профессии, блистательным ученым, почти с фанатичным отношением к работе. Кроме того, он являлся одним из немногих специалистов в Германии по судебной антропологии. Если выяснится, что Гольдберг при жизни был действительно важной персоной, то общественный и политический интерес значительно увеличит давление на отдел К-2. Тем лучше, что осмотр трупа и вскрытие будет проводить такой признанный специалист, как Кирххоф.

Боденштайн настаивал бы на вскрытии даже в том случае, если бы причина смерти была очевидной и однозначной.

— Привет, Хеннинг, — услышал Оливер позади себя голос Пии. — Спасибо, что пришел сразу.

— Твое желание для меня приказ. — Кирххоф сел на корточки рядом с трупом Гольдберга и стал его внимательно осматривать. — Дружище пережил войну и Освенцим, чтобы быть убитым в собственном доме. Невероятно.

— Ты знал его? — Пия, казалось, была удивлена.

— Не лично. — Хеннинг поднял глаза. — Но во Франкфурте его высоко ценили не только в еврейской общине. Если я не ошибаюсь, он был важным человеком в Вашингтоне и в течение нескольких десятков лет являлся советником в Белом доме, был даже членом Национального совета безопасности. Имел отношение к оборонной промышленности. Кроме того, много сделал для примирения Германии с Израилем.

— Откуда тебе это известно? — услышал Боденштайн недоверчивый голос своей коллеги. — Ты, наверное, быстро навел о нем справки через «Гугл», чтобы произвести на нас впечатление?

Кирххоф поднялся и обиженно посмотрел на нее.

— Нет. Я где-то об этом читал, и у меня это отложилось в памяти.

Это Пия вполне допускала. Ее бывший муж обладал фотографической памятью и недюжинным интеллектом, но в межличностном отношении, напротив, имел некоторые вопиющие слабости, был циником и мизантропом.

Кирххоф отошел в сторону, чтобы сотрудник отдела криминалистической техники мог сделать необходимые фотоснимки места преступления. Пия обратила его внимание на число на зеркале.

— Гм. — Хеннинг стал рассматривать пять цифр, максимально приблизившись к зеркалу.

— Что бы это могло означать? — спросила Пия. — Должно быть, написал убийца?

— Предположительно, — подтвердил доктор. — Кто-то написал их на крови, пока она была свежей. Но что они означают, я не имею ни малейшего представления. Вам следовало бы забрать зеркало с собой и провести исследование. — Вновь повернулся к трупу и вскользь заметил: — Ах, да, Боденштайн. Я не слышу вашего вопроса относительно времени наступления смерти.

— Обычно я спрашиваю об этом не ранее чем через десять минут, — ответил сухо Боденштайн. — При всем уважении к вам, ясновидцем я вас все же не считаю.

— Я бы стал утверждать, что ориентировочно смерть наступила минут в двадцать двенадцатого.

Оливер и Пия ошеломленно посмотрели на него.

— Стекло на его наручных часах раскололось, — Хеннинг указал на кистевой сустав на левой руке убитого, — и часы остановились. Н-да, поднимется сильная шумиха, когда станет известно, что Гольдберг был убит.

«Это слишком мягко сказано», — подумал Боденштайн. Перспектива того, что обсуждение случившегося в антисемитских кругах может сделать расследование центром интереса общественности, его совсем не радовала.

Моменты, в которые Томас Риттер чувствовал себя свиньей, всегда быстро проходили. Цель, в конце концов, оправдывает средства. Как и прежде, Марлен считала, что это было чистой случайностью, что в тот ноябрьский день он зашел в бистро в «Гёте-пассаж», где она всегда обедала. Второй раз они «случайно» встретились перед врачебным кабинетом психотерапевта в Эшерсхайме на Ландштрассе, где она по четвергам в 19:30 проходила тренинг по балансировке своего гандикапа. [2]Вообще-то Томас настроился на длительные ухаживания, но все произошло на удивление быстро. Он пригласил Марлен на ужин в бистро «Эрно», хотя этот широкий жест значительно превосходил его финансовые возможности и угрожающе сократил щедрый аванс издательства. Он осторожно выяснил, насколько она осведомлена о его настоящем положении. К счастью, Марлен не имела об этом ни малейшего представления и была лишь рада встрече со старым знакомым. Она всегда была индивидуалисткой; потеря нижней части бедра и протез сделали ее еще более скрытной. После шампанского Томас заказал умопомрачительный «Помероль Шато лʼЭглиз Клине» 1994 года, который стоил примерно столько же, сколько он должен был своему арендодателю. Риттер ловко подвел ее к тому, что она стала рассказывать о себе. Женщины любят говорить о себе, в том числе и одинокая Марлен. Он узнал о ее работе в должности библиотекаря в одном крупном немецком банке и о ее безмерном разочаровании, когда она выяснила, что у ее мужа есть женщина, с которой у них двое детей. После следующих двух бокалов красного вина Марлен потеряла всякую сдержанность. Если бы она знала, сколько всего ему раскрывает язык ее тела, то наверняка устыдилась бы. Марлен изголодалась по любви, вниманию и нежности, и позднее, во время десерта, к которому она едва притронулась, он знал, что уже этим вечером она окажется с ним в постели. Томас терпеливо ждал, когда она первой проявит инициативу. И действительно, спустя час это случилось. Ее признание в том, что она влюблена в него уже пятнадцать лет, которое она задыхаясь прошептала ему, не было для него неожиданным. Раньше, когда он бывал в доме Кальтензее, он часто видел ее, любимую внучку своей бабушки, и делал ей комплименты, которые ей не приходилось слышать ни от кого другого. И этим он еще тогда завоевал ее сердце, как будто предполагал, что ему это однажды понадобится.

Ее квартира — сто пятьдесят квадратных метров в здании старого стиля, с лепным потолком и паркетным полом, в аристократическом Вест-энде Франкфурта — была яркой и болезненной для него демонстрацией того, что он потерял из-за конфликта с семьей Кальтензее. Он поклялся себе вернуть все, что они у него отняли, и даже больше.

Это было полгода назад.