Удавка для бессмертных - Нина Васина Страница 4

Хрустов фыркает. В Москве в этом году зарегистрировано четырнадцать валютных проституток высокого класса. Из них восемь работают почти что легально: окончив престижные вузы, дали себя завербовать осведомителями. Еще трое находятся под постоянным осторожным наблюдением из-за интересующих госбезопасность клиентов, а три девочки так квалифицированно играют в прятки, изображая добропорядочных гражданок, что проще и дешевле иногда дергать их по каким-то мелочам, чем поймать с клиентом «при исполнении». Одну из этих трех на прошлой неделе почти застукали со шведом, который очень интересует КГБ. Девочку пожурили за «провоцирующую форму одежды» и отпустили, начальство разрешило несколько дней послушать ее и понаблюдать, но потом пришло к выводу, что связь эта была случайной, наблюдение сняли, а Корневич, который столкнулся с объектом наблюдения, так сказать, лицом к лицу, прийти в себя не мог до сих пор. Тайком от руководства отдела он оставил квартиру с прослушкой, отсиживая долгие часы напряженки сам или с Хрустовым, который поверил в его интуицию.

– Тут уговорами не обойтись, как ты понимаешь!

Хрустов понимал. Высшее образование – филфак МГУ, три языка. Метр шестьдесят восемь, что для ночной бабочки маловато, но такую соразмерность форм он видел только в музее.

– Это была Психея с бабочкой, – сказал он вдруг и закрыл глаза от резкого солнечного света. – Я подумал: ночная бабочка, потом просто бабочка, потом Психея с бабочкой, такая вот логическая цепочка.

Корневич с некоторым недоумением уставился на почти сползшего со скамейки засыпающего Хрустова и бессердечно ткнул его локтем в бок.

– Да ни хрена! Ты подумал, где еще ты увидишь такое совершенство, эту нежную плавность и тонкость древнего фарфора, эту кожу?! А грудь? Ты обратил внимание на грудь? – Корневич, сопя, доставал из кармана пиджака фотографии. Просыпались крошки печенья, и воздух вокруг взметнулся голубиными крыльями. – Черт-те какие птицы непуганые, вот! Вот эту посмотри. Здесь лучше всего видно. Кыш!

Хрустов к груди Сусанны Глебовны Ли не проявил никакого интереса. Он тронул Корневича за рукав:

– Как зовут ее подругу? Ну, эту…

– Вера.

– У тебя нет фотографии ее груди?

Корневич длинно и осуждающе вздохнул.

– Интересуешься, значит, только приличными женщинами, да? Знакома мне эта брезгливость.

– Брезгливость здесь ни при чем, это раз. И ты не знаешь, приличная ли женщина эта Вера. Они учились вместе. Год работали вместе. Это, сам понимаешь, будет два.

– Проверено, – буркнул Корневич.

– И характеристику с места работы прислали, да?

– Да, прислали и характеристику и хвалебные отзывы. Отличный переводчик эта Вера.

– Полный наивняк, – не сдавался Хрустов. – Дважды в разговоре с подругой Сусанна Ли упоминала имя шведа, они обе отовариваются в «Березке», это что, на зарплату переводчика в издательстве?

Корневич не ответил. Взгляд его сделался сонным, движения вялыми.

– Девять часов Чайковского, говоришь?

Хрустов медленно повернулся на звук затормозившего автомобиля. Из подъехавшего такси выскочила Сусанна Глебовна – обладательница нежнейшей маленькой груди и фарфоровой кожи – и вбежала в подъезд. Медленно и спокойно вышла из машины ее подруга – высокая Вера с лебединой шеей и манерами благородной институтки. Она огляделась и влипла глазами в Хрустова. Хрустов встал, засунул руки в карманы и стоял, покачиваясь с пятки на носок. Шесть часов тридцать две минуты солнечного утра.

В четыре часа – ночи? утра? – я услышала, как в моей двери осторожно ковыряются ключом. Надо сказать, что к этому времени я как раз смогла задремать в старом высоком кресле, я уселась в него в последней надежде хоть ненадолго погрузиться в сон, я редко в него сажусь: я берегу запах моего мужчины – это было его кресло, но этой ночью я согласилась бы даже на его дурацкие мысли, забытые в складках обивки. Мир совершенно забытых понятий всплывает со слабым запахом табака, я вслушиваюсь в идиотское слово «дифрактометр», «корреляция», потом идут одно за другим – бусами – «разработка», «программа», «экстинкция», «дифракция» и завершает все это последняя бусина – опасное слово «интерфейс». В этот момент в моей двери осторожно поворачивают ключ. Очень осторожно. А дверь на предохранителе – хорошая, укрепленная дверь, а вот ключи я постоянно теряю, сразу же всплывают сцены из субботнего ленкомовского спектакля – там вор, забравшийся в квартиру, всю ночь вел с хозяином беседы и оказался вообще страшно интересным человеком…

Я на цыпочках подхожу к двери. Стараясь не дышать, отвожу «веко» «глазка» и таращусь в дырочку. Вот она – дырочка в другой мир! Я разглядываю Су, она стоит, опустив голову, словно прислушиваясь, прекрасная и неотвратимая Су. Может, это было предчувствие, иначе почему я подумала «неотвратимая»? Если бы я сейчас спала, а она не открыла бы дверь, то не стала бы меня будить и звонить в квартиру, я и сейчас вижу, как Су думает «будить – не будить?». И она ушла бы в ночь и сама отыскала место своего последнего убежища и исчезла бы там незаметно и навсегда. А я бы искала и искала ее, нагромождая новые переживания на границе моих ощущений и внутренности кресла. Но я открываю дверь, и Су обрадованно бросается ко мне: «Ты так и не заснула, какое счастье!»

Она ходит по квартире, заламывая руки, я смотрю на изгиб ее кистей и розовый лак ноготков, я почти ненавижу ее сейчас и плохо слушаю, о чем она говорит. Дождавшись паузы, я начинаю истерически подхихикивать, но Су не замечает этого и с упорным исступлением продолжает рассказывать свой страшный сон. В этом сне она бежит за шведом Дални по лужайке, там еще цветут одуванчики (ну какая прелесть!), а потом бедняга Дални исчезает, а когда – «…пять, я иду искать!» – игра в прятки окончена, то Дални обнаруживается, но без головы.

В этом месте моя бессонница внезапно сдалась, обозначив свой отход судорогами нескончаемых зевков, глаза стали слипаться, я упала в кресло и делала знаки руками, но Су впала в настоящую истерику и не замечала моих предупреждений. Тем хуже для нее: я немедленно засыпаю.

– Во сне я почувствовала, как из моих рук что-то укатывается, это была его голова! Вера, ну не спи, как ты можешь?!

Как я могу, вот вопрос?!

– А где он? Они?..

– Ну кто они, кто они? Господи, да проснись! Ты что, издеваешься?!

– Дални и его голова, где они сейчас?

Кино – мощнейшая вещь. Вопрос на засыпку: что смотрела недавно Су – любительница Феллини? Я пытаюсь объяснить, что ее подсознание откликается на эстетический садизм этого маразматика итальянца, но она не слушает, она продолжает объяснения, а руки ее словно держат перед собой невидимый воздушный шар, и смотрит она на эту условность в своих руках с ужасом. По-моему, она уже катает голову Дални туда-сюда по ковру.

Образ девочки-дьявола у Феллини слишком реален, она у него задумчива, хитра и притягательно-невинна, как и подобает настоящему дьяволу. Су с ее гримасой ужаса начинает меня раздражать. Я, повысив голос, еще раз спрашиваю, где в данный момент находится упитанный добряк Дални, и узнаю, что он лежит на кровати в той самой квартире, где я их оставила часа четыре назад, но совершенно не дышит и совсем холодный.