Тайное становится явным - Марин Монтгомери Страница 4

– Ну конечно, – заверяет он, виновато понурив голову. – Я не пил уже почти десять лет. И знаю, что испоганил твое детство.

– Ты помнишь это, папочка? – спрашиваю я, выставляя вперед руку.

Он смотрит, как я поворачиваю к нему свое запястье, и видит на нем чуть красную полоску шрама.

– Похоже на ожог или шрам от пореза.

– Знаешь, как я его заработала?

Он качает головой и предполагает, что я упала с велосипеда.

– Нет.

– Обожглась, когда делала макароны с сыром?

– Даже не близко.

Он жмет плечами и говорит, что сдается.

– Помнишь, как ты всегда носил с собой карманный нож? Обычно он лежал в заднем кармане твоих джинсов. А однажды ты забыл его в грузовике. Я решила немного поиграть и взяла нож, чтобы сделать стрижку своей кукле. Моей маленькой куколке Бриджет.

– И ты случайно порезалась? – подытоживает он.

– Почти, – говорю я, вздрагивая. Мои пальцы медленно очерчивают шрам. – Ты вернулся из магазина и очень расстроился, обнаружив на сиденье своего автомобиля кучу кукольных волос. Ты был зол, что я взяла нож и испортила куклу, и сказал, что покажешь мне, что может случиться, если играть с острыми предметами. – Тут я подношу руку к его лицу, чтобы он мог как следует изучить ее. – Мне было шесть.

Он ненадолго закрывает глаза, после чего на них проступают слезы.

– Я знаю, что подвел тебя, но я все еще твой отец.

– Ты понимаешь, почему мне так тяжело поверить, что ты ничего ей не делал?

– Элизабет… – начинает он и пытается осторожно усадить меня назад на стул, но я никак не могу удержать себя в руках. Этот день полностью меня опустошил.

– Нет. Я больше так не могу, – заверяю я и начинаю плакать.

– Вот поэтому я так хочу выйти отсюда. Я хочу показать, что действительно изменился, справился со своей вспыльчивостью. Что бросил пить. Это мне совсем не шло на пользу. Я хочу начать все сначала, Птенчик. Но тебе нужно немного помочь мне все исправить, – говорит он, понижая голос. – Нам нужно найти новые улики. Свежие улики. Или, что лучше, чтобы кто-то сменил свои показания.

– Но показания ведь нельзя менять.

– Рассказ – это всего лишь вопрос точки зрения. Свидетели могут передумать, рассказать историю по-другому…

– И тогда что?

– Мне нужно, чтобы ты кое-что сделала, – произносит он, тянется к моей руке и отдергивает ее назад, когда охранник одергивает его по микрофону. – Нужно, чтобы ты…

Я резко поднимаю руку, прерывая его. У меня есть новости. Вообще мне следует их рассказать но вместо этого я хочу запихать их себе в глотку. Он может передумать и насчет колледжа, и насчет того, чтобы жить со мной, и я боюсь, что если не расскажу ему все сейчас, у меня больше никогда не хватит смелости это сделать.

– Мне нужно тебе кое-что рассказать.

– Ладно.

– Это… Это тяжело.

Его глаза пристально вглядываются в мои, и я отвожу взгляд, переводя его на соседний столик, где какая-то латиноамериканка заходится в рыданиях.

– Элизабет, что бы ни случилось, я пойму.

– Я так рада, что вокруг нас сейчас куча народу, – неслышно шепчу я.

– Что ты говоришь? – тревожно переспрашивает он. – Почему ты рада?

– Нет, ничего.

На его лице отражается боль. Он откидывается на спинку кресла, и я открываю рот, чтобы наконец-то сказать ему правду, когда вдруг громкий скрежет пронзает комнату. Звучит так, будто по полу тащат стул, затем разносится какой-то треск. Я спрыгиваю со стула, ныряю под столешницу в поисках укрытия и даже ударяюсь об нее головой. Я озираюсь, расширенными от ужаса глазами ищу источник этого звука. Как будто кто-то пронес пистолет или еще какое оружие. Папа тоже здесь, под столом, лицом к лицу со мной, и я слышу, как он шепчет:

– Мне противно просить об этом, но она – наш единственный выход.

Из динамиков разносится голос, быстро выпаливающий инструкции – заключенным выстроиться в ряд у стены, посетителям собраться у стены напротив.

– Ты хочешь, чтобы я нашла ее? – с немалым удивлением спрашиваю я. – Да она даже видеть меня не захочет.

– У нас нет других вариантов. Она единственная, кто может помочь.

– И она мне не навредит?

– Нет. Мне – да, но не тебе, – заверяет он, берет меня за руку и добавляет: – Она винит меня. Не тебя.

– К стене, – командует крепко сложенный охранник и тыкает ботинком папу в спину, заставляя его встать. – На сегодня посещение окончено.

Выбираясь из-под стола, я своими глазами вижу, что «свободный» и «заключенный» – понятия, легко меняющиеся местами. Я смотрю, как отец встает в строй, пока сама присоединяюсь к другой группе людей. Все вместе мы беспомощно смотрим, как лица тех, кого мы любим, исчезают за сталью и стеклом. Это не первый раз, когда подобное происходит. Пару месяцев назад кто-то притащил контрабанду, и часы посещений были отменены. Сегодняшние виновники – тощий белый парень, уже закованный в наручники, и еще более тощая женщина, прижимающая к окровавленному носу ладонь. Охрана ведет ее в медпункт. Она изменила? Попросила о разводе? Или, может быть, узнала, что у него есть любовница? Папа одними губами говорит мне: «Я люблю тебя», и его уводят в камеру. Наш разговор остается неоконченным. Вся наша жизнь – одна прерванная беседа за другой, нерегулярная переписка и нечастые посещения. Я так много знаю о нем – и еще больше о нем не знаю. Направляясь назад к Диане, я вдруг понимаю, что смогла избежать разговора, которого так боялась, но не испытываю облегчения, а чувствую, что в груди разливается ощущение несправедливости. Совсем как тогда, когда отца приговорили к двадцати годам тюрьмы и я поняла, что он больше не будет частью моей жизни.

Я напоминаю себе, что после этого ничего особенно и не изменилось.