Сердцевина граната - Наталия Ломовская Страница 4

Леонид Андреевич скомкал в кулаке так и не закуренную папиросу, повернулся, ушел в дом. Молодая трава заглушала его шаги. Было тихо, очень тихо – только разливались соловьи да брехала внизу, в деревне, чья-то дурная шавка. Морозов до зари сидел в кабинете. Он слышал, как через полчаса после его возвращения пришла Марта – тихонько скрипнула дверь ее комнатушки. Юрка, видно, так и остался в саду ночевать – в спальни бы дневальный не пустил без шума. Но начкол не озаботился местом ночлега непутевого воспитанника – он обдумывал свой собственный хитроумный план, результатом которого должно было стать водворение порядка в колонии, да и в жизни самого начальника.

Утром он приказал завхозу, чудаковатому старику Фомичу запрячь в возок вороную кобылку Муху. Марта поднялась рано, хлопотала на кухне, помогала поварихе управиться со щами. По весеннему времени щи варили из крапивы, острый и свежий ее запах стоял в кухне, и от этого запаха у Морозова на душе стало полегче. Марта была всегдашняя – свежая, деловитая, спокойно-веселая. «Словно и не валялась под кустом ночью», – подумал начкол, но тут же одернул себя за такие мысли. Не годится так про девку думать. Тут важно на верный путь направить, чтоб не наделала глупостей, за которые потом каяться придется. Разве не в этом его, Морозова, долг, разве не в ответственности он за судьбу этой дурехи?

От таких правильных размышлений Морозов совсем повеселел и обратился к Марте не бывало приветливо:

– Хотел тебя попросить в город съездить. С Фомичом поедете, закупить кое-что надо. Он старик, всего не сообразит. Мне же некогда, да и женский взгляд тут нужен будет…

– Есть съездить в город! – ответила Марта. Она улыбалась, и эта улыбка одними краешками губ, и эти ямочки на щеках вдруг так живо напомнили Леониду Андреевичу давешнюю киношную красотку, что он даже смутился слегка, чего давненько не бывало.

– Зайди, как соберешься, – попросил напоследок и ушел, стараясь не прихрамывать.

Она прибежала через пятнадцать минут, уже одетая, гладко причесанная. Морозов стоял на пороге, покуривал. Когда Марта поравнялась с ним, сквозь запах дрянного табака повеяло молочной свежестью ее дыхания.

– Ты вот чего, – пробормотал он, пытаясь скрыть смятение, но быстро овладел собой и скучным голосом принялся давать Марте обыденные поручения. Ей было не внове, последние пару месяцев она часто ездила с Фомичом, а то и с начколом в город, делала сама покупки. И теперь радовалась, что в дороге не придется зябнуть, а можно дышать теплым весенним воздухом, думать… О себе… О том новом, что случилось с ней, и предчувствовать впереди какое-то огромное, неведомое счастье. О таком счастье раньше только в книгах читать приходилось, но у нее это будет гораздо, гораздо лучше – потому что у нее!

Морозов выдал Марте тугой рулончик – деньги. Он, правду сказать, опасался отдавать девчонке такую солидную сумму – мало ли что случится по дороге, в повозке старик и девка, а по дорогам сейчас всякие люди ходят! Но успокоил себя тем, что у Фомича будет «наган» для обороны, а через пару дней и он, Морозов, подъедет в город и обратно сопроводит покупки.

Марта уже обернулась – бежать, но Леонид Андреевич остановил ее.

– Погоди, торопыга, – произнес добродушно-насмешливо. – Что ж не попрощаешься?

– Ненадолго расстаемся, – рассмеялась Марта. – До свидания, Леонид Андреевич.

– До свиданья, Марта, – негромко сказал Морозов и придвинулся поближе к девушке – так, словно вообразил себя тем лощеным чернявым красавцем, который в кинофильме увивался вокруг деликатного сложения дамочки, а потом так целовал ее на диванах, что колонисты свистели, срамя соловьев.

И Марта, видимо, что-то почувствовала – притихла, глядя на начкола широко открытыми серыми глазищами, по лицу словно рябь прошла. Волнение? Отвращение? Страх? Не угадать, не удержать. Упорхнула.

Ей предстояло провести в городе два дня и две ночи. Традиционно наезжающий в город начкол останавливался у своего бывшего воспитанника, Тимофея Крошкина, который с тех пор, как выпустился из колонии, успел поработать на заводе токарем, жениться, повоевать и вернуться домой без правой ноги. Жил Тимофей с женой на окраине города, в крошечной хибарке. Промышлял тем, что паял и чинил кастрюли да тазы всей округе. Потому закуток, отведенный Марте под постой, завален был чуть не до потолка грохочущим хламом – оставалось место только для крохотного топчанчика. Фомич ночевал прямо на улице, в возке, и Марта, оставшись одна в темноте, долго ворочалась на узком и жестком ложе, опасаясь повалить жестяную кучу.

Утром ездили по делам, передавали в наробраз какие-то бумаги, получали на карточки ситец и необычную ткань «чертову кожу», из которой шили колонистам неснашиваемые штаны. Проезжали мимо толкучки, вот это было очень интересно. Марта мечтала пойти в кино, вглядывалась в афиши – не идет ли та картина, что привозили в колонию, та, от которой так сладко млело сердце?

Вечером следующего дня приехал начкол – очень веселый, пахнущий дальними лугами и дорожной пылью. Приехал верхом, на лихом жеребчике по кличке Офицер. Мимоходом поздоровался с Мартой, сел ужинать с хозяевами. После ужина они с Тимофеем долго пили сахарный самогон, причем Морозов не пьянел, а только бледнел, так что заметней становились рябинки на лице. Марте тоже налили пол-стаканчика, поднесли и Тамаре, жене Тимофея. Толстая и веселая Тамара выпила с удовольствием. Марта от самогонки закашлялась, замахала руками и кашляла, пока Морозов не ткнул ей прямо в губы круто посоленный кусок черного мякиша. По телу разлилось горячее тепло, глаза почти сразу стали слипаться.

– Девчушка-то спит совсем, – сдобным голосом пропела Тамара. – Иди, иди, у тебя там постелено.

Марта ушла в чуланчик спать. Под мерный гул голосов за стеной она задремала, а проснулась оттого, что дверь в чуланчик распахнулась. На пороге, освещенный ярким лунным светом из оконца, стоял Леонид.

– Что? – вскинулась она. Ей стало жутковато, но интересно, словно все это – и мерное треньканье сверчка, и лунный луч из оконца, и даже куча кастрюль и тазов вдруг – стало принадлежать какому-то незнакомому, чужому миру, где все интересно, и страшно, и можно, и все равно.

– Ничего. Спи, – ответил Леонид Андреевич. – Завтра на базар с утра поедем. Платье тебе куплю. Хочешь?

– Хочу, – ответила Марта, ужаснувшись своим ощущениям и своему ответу. Темным инстинктом, поднявшимся со дна души, она осознала, что этот вопрос означает нечто большее, чем просто покупка платья, касается чего-то более важного. Но о чем идет речь – она понять не могла, тяжелая дрема наваливалась на грудь, жарко дышала в лицо и пахла дальними лугами, дорожной пылью, сахарным самогоном…

Утром поехали на барахолку. У Марты чуть кружилась голова, сладко томилось тело, и тянуло колени. Разноцветная карусель базара потрясла ее. Продавалась разная еда, о существовании которой забылось за годы войны. Толстые плитки шоколада, петушки на занозистых деревянных палочках, жаренные в масле пирожки, похожие на стоптанные ботинки, булочки со сладкой посыпкой и изюм с курагой. Продавались вещи обычные, привычные за последние годы – куски парашютного шелка, галоши, брезентовые чоботы. Продавались вещи невиданные давным-давно – кружевные комбинации и панталоны, лисья горжетка со стеклянными глазами и молевыми проплешинами, книги с ятями, но без обложек… Продавалось трофейное – и платья, и швейцарские часики, альбомы с видами замков, туфли, как из рыбьей чешуи, нестерпимо сверкающие на утреннем солнце. Продавались вещицы самодельные – зажигалки, сделанные из гильз, портсигары, прозрачные, как лед на пруду, ручки и вставочки…