Империя Ч - Елена Крюкова Страница 39

Рослая девица оторвала ящик от ее лица, бросила через плечо. Перед нею появилось блюдо со сладостями. Девицы налетели саранчой, хватали с блюда вяленые бананы, завитки безе, маковые рожки, запихивали в белозубые, хохочущие рты. Хочешь всегда есть такие печенья?!.. Спасибо, наелась. Я хорошо живу. А как ты живешь?.. Мы видали — у тебя кавалер из богатых. Мой кавалер русский Цесаревич. Врешь!.. нагло как ты врешь, русская девчонка. За вранье наказывают. Рослая девка хлопнула в ладоши. Мгновенно ей связали ноги в щиколотках, руки за спиной. Наказанье твое будет страшно. Ешь! Жри! Лопай! Они вталкивали ей в рот сладости, беря прямо с блюда, у нее глаза вылезали из орбит от втискиваемого ей в глотку сладкого кляпа. Вы не имеете права!.. Я пожалуюсь русскому послу!.. Ты никому не пожалуешься. Ты попалась! Ешь все, без остатка! За это плачены большие деньги! А ты нам еще много денег принесешь!

Писклявый голосок, как из подземелья: да не нам, дуры, а Кудами-сан.

Они несли ее по улицам со связанными руками, с завязанными платком глазами, чтобы она не запомнила дороги. Она запомнила рожу толстой Кудами, оценивающе ощупавшей ее всю — опытным хозяйским глазом. Ее кинули в работу сразу, как в море приговоренного к утопленью щенка — не дали даже очухаться, не накормили. “Отработаешь еду сначала!” Она не понимала на восточном наречьи ни слова. Догадалась — по глазам, по резким рывкам приказующих рук, рубящих живыми топорами спертый воздух. Ее ткнули под ноги первому клиенту — огромной толстомясой, борцовской туше, неповоротливой, лоснящейся пахучим жиром; верно, он был знаменитый на всю страну борец и победитель в восточных единоборствах, в пышных и значительных сраженьях. Он сграбастал ее одной рукой, приподнял, как черную полевую мышку, над заплеванным полом. Унес в комнату. Запер дверь на ключ. С ужасом глядела она, как он раздевается, как вываливаются, колыхаясь студнем, из его надушенных рубах, из-под подтяжек и штрипок горы остро пахнущего конским мужским потом мяса и жира.

Ника, бедный. Ты ищешь меня, бегаешь по набережной с нелепой широкополой соломенной шляпой в руках. Зовешь меня. Окликаешь прохожих по-английски: экскьюз ми… экскьюз!..

Когда борец, отдуваясь и пыхтя, взял ее, ошалевшую от ужаса, стремительности и потрясенья внезапного, наглого похищенья — среди бела дня, при всем честном народе обманкой украли ее, — поднял над собой и с силой, крякнув, насадил на свой жирный живой вертел, все-таки выпроставшийся из складок его необъятных штанов, ее снова, как давеча у моря, вывернуло наизнанку, как старый чулок, всеми насильно съеденными восточными сладостями прямо на его бугрящийся бычьей мощью живот.

* * *

ГОЛОСА:

…да, резвая была девка!.. Эх, хорошо пирожки продавала!.. Бойко!.. Зазывает громко, все оглядываются, ближе бегут: налетай, торопись, с пылу-жару, не обожгись!.. Как это она кричала… уж запамятовала я: пирожок зажаренный, за пазухой нашаренный!.. Жарился на сковородке, приплыл к вам в рот в лодке!.. Подрумянена корочка — съест и петушок, и козочка!.. Прямо песни пела она над энтими пирожками!.. Расхватывали, денежку тянули… В станционном буфете не нарадуются: лучше торговочки не найдешь!.. Да одна беда — сезонка, уйдет, убежит, покинет нас… И точно. Уехала… Слухи ходили, что ее из Иркутска в Царском поезде увезли… вроде бы Великий Князь Георгий покупал у нее пирожки, ну и… Да ведь энто, бабоньки, только слушки одни!.. Вы не верьте тому, что я тут вам брешу!.. А наша Леська теперича далеко… ух, далеко!.. Небось, на камчатной скатерке ест, серебряной ложечкой индийский чаек помешивает… вареньице из лепестков роз зачерпывает… ротик заморским губным карандашом красит… Красивая девка была, что и говорить!.. И пирожки — лучше всех — эх!.. — продавала…

И он, и она — они оба забыли, как перебрели границу. В лесах ли; по реке ли.

Они оба забыли, как прыгнула вон из их жизни тигрица Яоцинь.

Очнувшись, лежащая навзничь на хвойных лапах, она обнаружила у себя на груди красную тряпицу со старокитайской надписью — именованьем тигра, Владыки. Яоцинь стащила ее с кумирни. И, совратив Василия, прежде чем уйти в таежную тьму, бросила красный тряпошный язык ей, бездыханной, на торчащие под самосшитой курткой ключицы.

Они забыли и путь, приведший их в умалишенный град Шан-Хай; а должно ли помнить нам все пути, и так перепутанные перекати-полем, свившиеся в тугой страдальный клубок? Когда Лесико увидала издали серые громады домов-пирамид, каменных пчелиных сот, она обернулась к Василию, обхватила его за плечи и затряслась в бесслезных, сухих рыданьях.

Он в ответ обнимал ее, молча притискивал к себе. Не утешал. Что толку было утешать. Он знал: что случится — то будет.