Предательство в Неаполе - Нил Гриффитс Страница 39

— Вы не гордитесь тем, что вы британец? — спрашивает Алессандро.

— Мне не стыдно за это.

— А-а, очень хорошо, — произносит он смеясь. — Но не гордитесь?

— Трудно сказать. Меня прежде всего интересует искусство, а если исключить Шекспира, то мы далеко отстаем от большинства других европейских стран.

— Вы не гордитесь Тони Блэром? — спрашивает Алессандро.

Вопрос задан в шутливой форме, но я понимаю, что ему нужен серьезный ответ.

— Он, видите ли, практикующий христианин. Интересно знать, как должен относиться добропорядочный христианин к иммиграционной политике своей партии?

— Вы голосовали за Блэра? — интересуется Алессандро.

— Голосовал.

Он глубокомысленно кивает. Потом спрашивает, почему, с моей точки зрения, в Соединенном Королевстве никогда не имело успеха коммунистическое движение.

— Мы не идеалисты, — отвечаю я, помня, что при первой нашей встрече мы вели речь об особенностях национального характера.

— Значит, Маркс ошибался… говоря, что вы будете первыми, где произойдет коммунистическая революция?

— Ясное дело, раз у нас ее не было.

Алессандро усматривает в моем ответе шутку и потрясает кулаком.

— Прошу прощения, — говорю я. — Маркс оценивал обстановку, основываясь на воздействии промышленной революции на некое абстрактное население. Он, полагаю, не был психологом. — Большинство своих доводов я придумываю на ходу, надеясь произвести на Луизу неотразимое впечатление. Потом добавляю, как бы подумав хорошенько: — Не думаю, что у нас остается много времени для радикалов или харизматиков.

Алессандро вежливо наклоняет голову и задает новый вопрос:

— Что, по-вашему, является причиной революции?

— Интеллектуальное тщеславие. — Не знаю, верю ли я этому, но фраза отвечает моему нынешнему ходу мыслей.

— И все?

— Нет. Есть еще молодость, страсть, чувствительность.

— По-вашему, угнетение, бедность, голод значения не имеют?

— Только тогда, когда дают идеологам основание предаться интеллектуальному тщеславию.

— А как же Восточная Европа?

— Думаю, вы согласитесь, что это не революция, когда целью является рыночный капитализм.

До этого момента Алессандро был совершенно серьезен, не сводил с меня маленьких глаз, понуждая меня либо блеснуть остротой ума, либо сесть в лужу. И то и другое его позабавило бы.

— Неаполитанцы не революционеры, Джим. Тут мы на Англию похожи. Но совсем по другой причине. Мы слишком радуемся жизни. Даже у бедняков есть все, что требуется для счастья. Еда, вино, любовь, футбол. В Геркулануме отрыли библиотеку. Много свитков Филодема, ученика Эпикура. Неаполитанцы прирожденные эпикурейцы. Нас радуют простые удовольствия. Трудно заниматься политикой, когда удовлетворяешься малым, когда земля щедра, погода хороша и люди радушны.

— Но вы занимаетесь политикой…

— Я неаполитанец, Джим.

— И что это значит?

— Я занимаюсь политикой, потому что это доставляет мне удовольствие.

— Понимаю… наверняка.

— Мы люди загадочные, — криво усмехается Алессандро.

— Теперь, кажется, я не смогла бы нигде больше жить, — говорит Луиза. — Недавно я познакомилась с женщиной из Милана. Сестра ее до сих пор там живет. У обеих было повышенное давление. Так у той, которая переехала сюда… давление почти пришло в норму. Вот тебе и Неаполь.

— Мне на самом деле восемьдесят три года, — смеется Алессандро. — А я выгляжу наполовину моложе.

— Ну, не совсем наполовину, — улыбается Луиза.

Глядя на меня в упор, Алессандро говорит:

— Вам надо задержаться в Неаполе: чтобы научиться жить, нужно пожить подольше.

После ужина мы все вместе убираем со стола и моем посуду. Коммуна из трех человек. Алессандро возится в раковине, я вытираю посуду, Луиза расставляет ее по местам. При этом забавляемся тем, что задаем друг другу каверзные вопросы об известных людях. Когда с посудой покончено, Алессандро предлагает прогуляться. Выходим через задний ход и идем по узкой каменистой тропинке, которая, петляя, уходит вправо. Останавливаемся на вершине холма с видом на Неаполитанский залив: Неаполь лежит в отдалении длинной вереницей огней. Луиза принимает обычную позу: руки сложены на груди, спиной прислонилась к мужу, который обвивает рукой ее талию. Я стою немного поодаль.

— Там внизу, Джим, плавал Одиссей.

Сказано с гордостью. Похоже, Алессандро собирается углубиться в древнюю историю.

— А вон там, — Алессандро указывает на Неаполь, — из-за него убила себя Партенопа. [47]Именем Партенопы назывался вначале Неаполь.

Я рассудительно киваю. Слева от нас раскинулся Сорренто, овал электрического света. Позади нас черные горы, вздымающиеся в ночь.

К дому возвращаемся другой дорогой. Слышно, как внизу волны бьются о скалы. У воздуха соленый морской привкус. Алессандро довольно сердито рассказывает, что английская пресса нынче не уделяет внимания Сорренто, забывая о его исторической значимости, в то время как город наводнен туристами, машинами, сувенирными лавками и прочим. А когда-то здесь любили собираться интеллектуалы со всей Европы. Завтра он устроит мне экскурсию, обещает Алессандро.

— Это очень важно, — добавляет он. Луиза кашлянула.

— Я с удовольствием, — говорю я.

Алессандро уходит. Луиза улыбается:

— Здорово, что ты здесь. Алессу очень приятно.

— Кажется, он считает меня легкомысленным. — Ожидаю, что она возразит или опровергнет, но Луиза говорит:

— Я жду поцелуя.

Она дразнит меня все больше, все сильнее распаляет. Целую ее в щеку.

— Доброй ночи, — беспечно роняет Луиза.

— Доброй ночи, Луиза.

Она на цыпочках идет по коридору: снизу доносится печальная мелодия мазурки Шопена.

6

Просыпаюсь от ласковых прикосновений солнечных лучей. Нет ни слепящего сияния, ни жары. Вся комната вызолочена светом, как будто процеженным сквозь лимонную рощу за моим окном. Девять часов утра. В доме ни звука. Не знаю, что делать: ждать, пока Луиза не придет будить, или спуститься вниз и приготовить себе что-нибудь на завтрак. Выбираю второе, так как чувствую голод. А остальные пусть спят, если им так хочется.