Немые и проклятые - Роберт Уилсон Страница 39

— Я рад за вас, — откликнулся Фалькон. Они прошли в гостиную и сели.

— У меня для вас еще одна хорошая новость, — сказал Фалькон, поддерживая оптимистическое начало разговора. — Я хотел бы попробовать разобраться с делом Себастьяна. Думаю, смогу ему помочь.

— Какой смысл в помощи, если Себастьян не желает ее принимать?

— Полагаю, тут я тоже смогу помочь. — Фалькон рискнул еще до уговора с Алисией пообещать содействие Агуадо: — У меня есть знакомый психоаналитик, который изучает материалы дела, она может поговорить с Себастьяном.

— Психоаналитик, — медленно повторил Ортега. — И о чем она будет с ним разговаривать?

— Она попытается выяснить, почему Себастьян хотел попасть в тюрьму.

— Он не хотел! — Ортега вскочил и драматически вскинул крупную руку. — Власти его засадили с помощью этого carbon, судебного следователя Кальдерона!

— Но Себастьян не сказал ни слова в свою защиту. Казалось, он рад наказанию. Почему, как вы думаете?

Ортега упер кулаки в свою обширную талию, набрал побольше воздуха, словно хотел закричать.

— Потому что, — вдруг очень тихо произнес актер, — он виновен… Вот в состоянии его рассудка на тот момент я сомневаюсь. Суд решил, что он вменяем, но я с этим не согласен.

— Это она и выяснит, — заверил Фалькон.

— Да что тут выяснять! — воскликнул Ортега. — У мальчика и без того хрупкая психика. Не хватало только, чтобы он вообще расхотел жить.

— Вам из тюрьмы сообщили, что такое возможно?

— Пока нет.

— Пабло, она очень хороший врач, она не может навредить пациенту, — уговаривал Фалькон. — Пока она поможет ему разобраться в себе, я проверю кое-какие подробности дела…

— Какие?

— Нужно обязательно поговорить с родителями похищенного мальчика, Маноло.

— Вы ничего не добьетесь. В их доме запрещено произносить имя Ортега. У отца был инсульт — он больше не может работать. Они распустили злобные слухи, так что весь район на меня ополчился. Поэтому я здесь, Хавьер… а не там.

— Я должен с ними поговорить, — с нажимом сказал Фалькон. — Именно на основании показаний Маноло суд назначил столь суровое наказание для Себастьяна.

— С чего он станет менять свои показания? — спросил Ортега.

— Вот это я и хочу выяснить: свои или кем-то внушенные.

— Не понимаю.

— Он совсем маленький. В таком возрасте делаешь, что говорят.

— Хавьер, вам что-то известно?

— Я знаю только, что хочу помочь.

— Как мне это не нравится! — не унимался Ортега. — Как бы не было еще хуже.

— Пабло, хуже я не сделаю.

— Опять ворошить прошлое… — сказал Ортега, вспоминая ужас, через который он прошел. Он начал зло, но затем смягчился: — Хавьер, можно я немного подумаю? Пресса только-только успокоилась. Не хочется, чтобы они снова на меня насели. Хорошо?

— Не волнуйтесь, Пабло. Не спешите.

В это время Ортега обратил внимание на фотографию, которую Хавьер положил на стол.

— Что-нибудь еще? — спросил он.

— Я запутался в ваших отношениях с Рафаэлем Вегой, — сказал Фалькон, листая свой блокнот. — Вы сказали: «Я его знаю. Он представился мне примерно через неделю после моего переезда». Это значит, что вы знали его до переезда сюда или познакомились с ним, только переехав в Санта-Клару?

Ортега смотрел на фотографию, лежавшую на столе перед Фальконом лицом вниз, как игрок в покер на карту, масть и достоинство которой он не прочь узнать.

— Я знал его раньше, — подтвердил он. — Видимо, нужно было сказать «представился заново». Мы встречались на вечеринке или где-то еще. Не могу вспомнить…

— Один раз, два, три?

— Не могу сказать с уверенностью. Я встречаю столько людей…

— Вы знали покойного мужа Консуэло Хименес? — спросил Фалькон.

— Да, да, Рауля. Должно быть, это он нас познакомил. Они занимались одним делом. Я ходил в ресторан в квартале Порвенир. Вот где это было!

— Я предполагал, что Вегу представил ваш брат.

— Ах, ну да. Теперь вспомнил. Конечно. Фалькон протянул Ортеге фотографию, наблюдая за выражением его лица.

— С кем вы здесь разговариваете? — помедлив, задал вопрос Фалькон.

— Кто его знает, — ответил Ортега. — Тот, кого не видно, мой брат. Узнаю его лысину. А этот парень… не знаю.

— Фотография сделана на приеме Рауля Хименеса.

— Это вряд ли поможет. Я был на десятках приемов, встречал сотни… Могу только сказать, что он не из моих коллег. Должно быть, занимается строительством.

— Рауль делил своих знакомых на знаменитостей и людей, полезных для дела, — заметил Фалькон. — Странно, что вас нет на его фотографиях знаменитостей.

— Рауль Хименес думал, что Лорка — сорт хереса. Он в жизни не был в театре. Он хотел бы считать себя другом Антонио Бандераса и Аны Росы Кинтаны — ну знаете, эта красотка — ведущая канала «Антенна», но это не так. Это все рекламный трюк. Я иногда помогал брату, появляясь на приемах. Я был знаком с Раулем, встречал Рафаэля, но другом не был.

— Спасибо, что разъяснили, — поблагодарил Фалькон. — Простите, что отнял у вас время.

— Не пойму, что вы расследуете, Хавьер. Только что мы говорили о самоубийстве Рафаэля, тут же вы даете понять, что его убили, теперь вас интересует дело Себастьяна. И этот снимок… он был сделан несколько лет назад — с тех пор я сильно прибавил в весе.

— На нем нет даты. Могу только сказать, что он сделан до тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.

— Откуда вы знаете?

— Мужчина, с которым вы разговариваете, умер в том году.

— То есть вы знаете, кто это?

Фалькон кивнул.

— Кажется, меня здесь в чем-то обвиняют! — встал в позу Ортега. — А моя вина, скорее беда, в том, что моя память разлетелась на куски после этого жуткого разбирательства с Себастьяном. В жизни не нуждался в суфлере, а за последний год я несколько раз стоял перед камерой или на сцене и не понимал, какого черта я там делаю. Это… да вам неинтересно. Глупости. Вряд ли это может быть важным для полицейского.

— Ну что вы! Продолжайте.

— Как будто реальность с трудом пробивается через иллюзию, которую я пытаюсь создать.

— Похоже на правду. У вас были трудные времена.

— Такого не было, даже когда меня бросила Глория. Ладно, забудьте.

— Я работаю не только затем, чтобы посадить преступника за решетку. Мы ведь и людям помогаем.

— Как вы можете мне помочь? Вы разбираетесь в снах? — усомнился Ортега, но продолжил: — Мне снится, что я стою в поле, холодный ветер дует в потное лицо. Я невероятно зол, руки болят. Ладони словно обожжены, а пальцы — как будто переломаны. Издалека слышен звук проезжающих машин, и вдруг я понимаю, что руки причиняют мне не физическую боль, а глубокие нравственные страдания. Что это значит, Хавьер?