Превращение в зверя - Надежда и Николай Зорины Страница 39

С бельем в руках я прошел мимо своего послушного слуги. Он нервно дернулся — пора ехать, времени мало, и так задержались, — но ничего не сказал, не осмелился сказать, кивнул, посторонился.

Я пустил воду на полную мощь, вывернул краны до отказа, разделся, встал под душ. Знаю, что сейчас произойдет, знаю, знаю. Тогда я был несчастен, тогда была такая безнадежность — мне оставалось только мечтать. Но даже в мечтах не мог вообразить такого. А теперь-то, когда… когда я стал царем, когда я стал императором, увижу свой истинный рай. Я моюсь под душем после ночи волшебной любви, после волшебной ночи, она готовит на кухне завтрак, забыв надеть халат после ночи волшебной любви… Шкварчит яичница на сковородке… Нет, какая к черту яичница! Я не отец, я не скряга, я не застенчивый боязливый глупец, я не стану скрывать и скрываться. На кухне, после волшебной ночи любви, забыв надеть халат, она готовит королевский завтрак. Я моюсь под душем… Мой отец император (он ходил в рубище, жил в трущобе, притворялся жалким учителем физкультуры, даже от собственного сына скрывал свою власть и силу) оставил мне в наследство всю свою империю. Омары, устрицы, икра красная и черная — из всего этого она готовит мне завтрак, забыв надеть свой роскошный (специально летала за ним в Париж) халат. На шикарном ковре в золотой нашей спальне разбросано в беспорядке (мы так торопили волшебную ночь) драгоценное белье. Она разбудила меня поцелуем… и ушла на кухню готовить королевский завтрак, а я отправился в душ. И вот я моюсь под душем…

Ничего не получается! Я не вижу картины. Слова есть, а образа не возникает. Это оттого, что мне больше не нужны мечты — все сбылось. Или оттого, что отец мешает? Я знаю, он не отстанет, будет следовать всюду, контролировать каждый мой шаг, подглядывать, высматривать, ждать ошибки. Он и сейчас подглядывает. Смотрит сквозь окошко из кухни на меня, голого, под душем, и не дает сосредоточиться. Я всегда знал, что он не так и немощен, как хочет показаться: как только уйду на работу, встает и бродит по квартире. Немощен! Уж куда там, если смог сейчас добраться до окошка под самым потолком. Наверное, стоит ногами на раковине.

Мне снова стало смешно. Отец подмигнул мне и тоже расхохотался. Мы опять хохотали вдвоем — смех нас снова сделал на минуточку равноправными и доброжелательными друг к другу, какими должны быть отец с сыном, какими другой отец с другим сыном бывают. Позавидовав нашему смеху, не осмеливаясь в нем участвовать, наш слуга постучал в дверь.

— Дмитрий Семенович! Поторопитесь!

— Уже выхожу, — пробормотал я сквозь смех, — подождите!

Выключил воду, перегнувшись через край ванны, потянул на себя полотенце — петелька порвалась, не беда, куплю новое, у меня теперь будут совсем другие полотенца, не эти жалкие застиранные тряпки (как отец мог такими вытираться, как мог мыться в такой ванной, как мог жить в такой квартире?). Вытерся, надел чистое белье — приличное, то, которое покупал для свиданий. Прошествовал мимо моего раба в комнату в своем приличном исподнем. Он мне улыбнулся, кисловато (задерживаемся), но все равно почтительно. Надел рубашку, надел костюм, новые носки, в карман положил носовой платок. И опять рассмеялся. Отец захихикал, вторя мне, но я притопнул на него ногой — теперь, полностью одетый, в костюме, я почувствовал наконец всю свою силу, — и он стушевался.

Мы вышли из квартиры. У меня было такое чувство, что сюда я больше никогда не войду, обманчивое чувство: конечно, некоторое время придется еще пожить здесь, пока не куплю новую. На лестнице нам встретилась соседка, Татьяна, та самая, которую я тоже когда-то, еще совсем недавно, побаивался, предполагая, что записка может быть у нее. Смешно, в самом деле! Смеясь, но не в голос, а как бы про себя, ликуя, восторженно презирая и ее, и всех на свете соседей, и раба, сопровождающего меня, я сбежал вниз. У подъезда стояла роскошная машина. Мой слуга угодливо распахнул дверцу, приглашая садиться. Хохоча, не вслух, про себя, я устроился на удобном сиденье.

Всю дорогу меня душил смех, я так и не смог сосредоточиться и продумать, как лучше сделать то необходимо-неприятное дело. И только когда мы приехали и он повел меня осматривать мои владения, смех наконец отпустил. А когда проходили мимо огромного зеркала в холле, понял, что самое главное. Главное — чтобы не осталось пятен. Значит, нож не подходит. Я испытал и облегчение, и некоторую растерянность: именно нож всегда выступал как орудие в моих представлениях об убийстве, но именно нож всегда и не давал мне на него решиться. Как же тогда, без ножа? Таблетки здесь уж точно не подойдут. Быстродействующий яд? Где его взять? Удушение? Нет, я могу не выдержать, не довести до конца.

Пистолет! Вот что мне нужно. Выстрелить с дальнего расстояния, чтобы брызги не попали на одежду. Выстрелить я смогу. Выстрелить совсем не трудно.

Мой слуга привел меня в кабинет, сообщил, что кабинет этот — мой. Здесь было много народу, все в костюмах, похожих на мой, и в галстуках (о галстуке я не подумал, нужно будет срочно купить). Они приветствовали меня, своего хозяина. Приветствовали и поздравляли, а я все думал, как бы раздобыть пистолет и как не заблудиться, найти нужную комнату. До поры до времени — до того, как все не закончится, — лучше не ставить их в известность о моем замысле: скорее всего, они захотят помешать. Потом пошли финансовые разговоры: на что, в какой срок, какие суммы я должен выделить. Кивал, делал деловое лицо, обещал, соглашался и вдруг понял, что пистолет мне полагается по статусу. Не нужно ничего придумывать, не нужно изыскивать способ, не нужно объяснять, для чего и как мне нужен пистолет, — владение оружием вытекает из моего нового положения. Как только кончится совещание, я его потребую.

Но совещание никак не кончалось, и с пистолетом возникли неожиданные затруднения. Оказывается, требуется какое-то оформление, оказывается, все не так и просто…

Пистолет обнаружился в сейфе — в моем собственном сейфе, бывшем отцовском, в том самом сейфе, шифр которого он нацарапал на стене у кровати. Там и еще обнаружилось немало ценнейших вещей, например номер счета в банке, но сейчас меня интересовал только пистолет. Нужно срочно закончить то, что задумано, прежде всего справиться с этим, с главной помехой к главному счастью. Как только закончу…

Я осмотрел пистолет — заряжен и в прекрасном состоянии. Завернул в носовой платок и положил в карман пиджака. Казнь назначил на полночь. И вслух повторил: казнь состоится в полночь. И еще раз: казнь я назначаю на полночь. Это придало мне еще больше уверенности, чем когда я облачился в костюм у себя в комнате. Отец где-то здесь, поблизости ошивался, но я не обращал на него ни малейшего внимания: отставной — мертвый — король не имеет никакой власти.

Больше об убийстве я не думал. До самого последнего мгновения. Вернулся слуга, отставной шантажист (я их всех теперь отправил в отставку), сказал, что у отца здесь имеется комната, хоть он за все время существования своей империи ни разу не ночевал. Я позволил проводить себя туда.

Ну что за человек мой отец! Жить в такой нищенской квартире, когда тут такое! Это не комната, это… По площади раза в два больше нашей халупы! Да еще ванная просто шик: мраморная плитка, джакузи. А полотенца — мягчайшие, пушистые, просторные. Нет, не понимаю я его! Всю жизнь не понимал, не зная еще о настоящей его жизни, а теперь и совсем отказываюсь понимать.