Княжий сыск. Последняя святыня - Евгений Кузнецов Страница 38

— Ты, любезный, не попутал чего?

— Ей-ей, — забожился староста, — да вот и Чобот подтвердит, они ж на его дворе, прям тут и останавливались…

И Самохвал, и Одинец надеялись, однако, на другой исход поездки, оба предпочли бы увидеть бывших охранников Рогулинского каравана живыми и здоровыми. В крайнем случае хотя бы живыми. В самом крайнем — убывшими из села по одной из двух дорог, либо по той, что вела на запад, где Псков и Новгород, либо на восток — на Ярославль и Нижний. А вот два трупа… Такого Александр предположить никак не мог. Самохвал тоже счастья не излучал и хмуро играл бровями.

— А может и не они. Кто знает? — сказал Одинец.

* * *

Богопротивное, но, увы, необходимое дело по раскопке могил решили провести на следующий день. Староста отрядил нескольких мужиков, которых вылавливал по всему большому селу и с великой руганью и угрозами отправлял на кладбище. Сам же он показал и место упокоения: умерших без покаяния, как эти москвичи, хоронили за кладбищенской оградой. Тут же были и могилы самоубийц. Посельский уверенно указал на холмик со стоявшим над ним свежим неструганным крестом: «Мы их в одну яму…».

Мужики собрались один к одному: голь перекатная, по виду готовая за хорошую выпивку убить и ограбить. Но — робели, стояли, переминались, пытаясь всё время спрятаться друг за другом.

— Ну, что, християне, — кратко напутствовал их Самохвал, — дело государево, будете копать…

— Дык ить страшно, — громким шёпотом выразил общее мнение мужичонка с бельмом на глазу.

— Страшно тому станет, кто копать не схочет. Кому зубы жмут, тот может ещё чего-нибудь сказать. Как дело сделаете, всем вина подадим. Начинай!

Кайлы вразнобой ударили в землю, уже промёрзшую на глубину заступа. Ниже дело пошло спорее и легче. Когда первая из лопат ткнулась в гробовую крышку и под ней глухо отдалась пустота, мужиков как ветром выдуло из широкой ямины. Самохвал стоял на краю и, поминая царя Ирода и весь род его, спихивал копателей обратно.

Открыли крышку.

— Толстыка… — опознал Александр. Он отвернулся, и его вытошнило в невытоптанный белый-белый снег.

Угрюмый Самохвал, процедив «закапывайте», пнул вертевшуюся рядом приблудную востроносую собачонку и грузно потопал к лошадям. Одинец тоже побрел с кладбища, предоставив расчёт с мужиками старосте. Конечно, ни Жук, ни Толстыка в число его друзей не входили, но вид знакомой по жизни бренной плоти, еще недавно ходившей по земле рядышком с ним, дышавшей одним с ним воздухом, а теперь лежавшей под слоем земли, плоти раздувшейся и опревшей, не вдохновлял. «Упокой, Господи, души их» — неотвязно, как заклинание, вертелось в голове.

На двор к Чоботу, в духоту избы не хотелось. Александр догадывался, чем заполняет сейчас свой досуг Самохвал. Выпить и помянуть грешные души он и сам был бы не против, но когда он представлял, как опойный следователь будет в тысячный раз плакаться на злую судьбу, ноги сами замедляли шаг. Между прочим, надо было обдумать и свое положение. После такого поражения в надеждах Самохвал мог удумать сдать его, Одинца, тверским властям.

Село укутали ранние зимние сумерки, избы исторгали в стоялый стылый воздух столбы горьковато-приятного дыма, зазывно светили окнами. Деревенская церковь, неожиданно попавшаяся ему на пути, тоже была обитаемой. Одинец поднялся по ступенькам нечищеной лестницы, дернул за ручку двери, дверь подалась.

Внутри помещения ему, зашедшему с мороза, показалось даже тепло. «Свечку бы за упокой поставить», — Александр, не видя пола, в полной темноте осторожно двинулся на пятно яркого света в боковом приделе церкви. Там горели несколько сальных свечей и на высоких неказистых лесах сидел и сосредоточенно выписывал святые лики монах-богомаз. Одинец приблизился, стал сбоку от лесов, глядя как мягко и неторопливо выкладывает живописец краски на грунтованную левкасом деревянную стену.

— Лепо? — спросил монах с высоты, покосившись на пришедшего зрителя.

— Мне б так уметь! — ответил Александр.

Монах отложил кисть, спустился вниз по крутой лесенке, отойдя назад, осмотрел свою работу: «Да, вроде ничего! Прости, Господи, за гордыню…» На вид иноку можно было дать лет двадцать пять. Скуластое лицо, широкий короткий нос, русая не до конца оформившаяся бородёнка — таких молодцев во множестве производит русская сельская глубинка.

— Помолиться зашёл? — иконописец устало потёр виски. — Ну-ну, помолись, скоро всем нам вышняя заступа ой как понадобится. Отец Иона, священник тутошний, вскоре тоже подойти обещался, ночь с молитвой бдеть. Эх, и времена настали!

— А что это вы храм взялися расписывать в такие времена? Татар сюда не ждёте?

— «Марфа, Марфа, ты тревожишься о многом, а нужно одно!»

— Это из евангелия, что ли? — Одинец редко сталкивался с начитанностью «жеребячьего» сословия. — Что же это — одно?

— Исполнять службу свою. А уж сожгут агаряне эту церковь, или, выстоит она — кто знает? Мне от благочинного выпало сию роспись выполнить, я и исполняю. Потому как всё в руке Божьей. А если бегать, то и веру потеряем, и храмы наши не достроим.

— Высоко, отец, сказал! Мужики проще бают: «Помирать собирайся, а рожь сей!»

— Во-во, сей… Вроде не из нашенских будешь? — монашек пытливо взглянул на Одинца. — Я сам-то родом отсюда, всех сельских знаю…

Длинно проскрипела входная дверь, через темный притвор церквушки раздались осторожные шаги.

— Отец Иона? — окликнул инок. Но вместо священника в круг света выступила небольшого росточка женщина. — А-а, это ты, Олёна… Сестрёнка моя младшая, безмужняя. Родителев-то Бог прибрал, остались мы с ней нынче сиротами. Я через то и просился у отче Мелхиседека отправить меня на роспись в родительское село. Что, Олёна, ужинать принесла? Давай, давай узелок-то…

Богомаз перенял у женщины завернутый в старую шаль сверток, развязал испачканными в краске руками, вытащил пирожок и, обнюхав со всех сторон, надкусил. Одинец разглядывал гостью. Одетая в старенькую заячью шубейку и укутанная до самых глаз в тёмный — не разберешь — синий или чёрный тёплый платок, она показалась ему сперва женщиной в годах, но теперь, когда она распустила узел, он различил тонкие девичьи черты и совсем юный румянец на щеках.

— Вот я и говорю, — продолжил общаться инок, видимо, намолчавшись за день работы, — всех в селе знаю, а ты, видать, с тем дознавателем из Твери приехал?

— С ним самым, — Одинец, наконец, сообразил, что смутило его в облике девушки: одно плечо Олёны было несколько выше другого. «Вот не повезло девке, — мелькнула мысль, — горбунья!» А вслух сказал, чтоб покончить с представлениями:

— Сашкой меня Одинцом кличут.

Показалось или нет, что при этом девушка удивлённо вскинула бровь? Да, наверное, почудилось.

— Ну, что ж, раб Божий, Сашка Одинец, садись да угощайся, — монашек пристроился на приступке лесов, теперь уже разложив всё съестное. — Ты ступай, Олёнушка, ступай милая. Я сегодня подольше поработаю, что-то мне у Николы хламида не нравится, переписать придётся.