Лунный плантатор - Руслан Ходяков Страница 38

— Вы мне тоже, — в тон ему ответил Родион и положив ложечку на блюдце сделал несколько глотков из чашки.

— Умница, — похвалил Петр Алексеевич и затянулся сигаркой. — Не теряете нить.

— Не сочтите за бестактность, — Родион продолжил разговор. — Вы относите себя к умам изощренным?

— Молодой человек, — Семибаба стряхнул с сигарки столбик бархатного пепла. — Я тридцать лет в журналистике. В разное время мои опусы награждались всевозможными государственными премиями. Я обласкан власть предержащими. Мое перо по праву можно считать золотым. Да, что золотым! Платиновым! — Петр Алексеевич многозначительно постучал пальцем по лежащей на столе зажигалке. — Но увы — я совершеннейшая бездарность. Так, что вы прощены. Хотя за комплимент — спасибо, — усмехнулся Семибаба, и элегантно повернувшись в пол оборота к буфетчице за стойкой громко произнес. — Аннушка, солнышко! Еще пол ста коньячку, будь добра!

— Хорошо, Петр Алексеевич, — ответил буфетчица и, оторвавшись от экрана телевизора заколдовала над бутылками в баре.

— Но знаете, что? — Семибаба наклонился к Родиону. — Если бы тридцать лет назад, мне, студенту журфака кто-нибудь осмелился бы сказать, что я бездарность — я порвал бы его на месте одними зубами, как лисица-полевка разрывает тушку хомячка.

— Я так понимаю, — сказал Родион. — Ваша снисходительность к самому себе — снисходительность мэтра увенчанного лаврами?

— Понятливый молодой человек? — улыбнулся Семибаба и, понизив голос добавил. — Просто копаясь в говне со временем сам начинаешь ощущать себя говном, — презренное эстетами слово «говно» Семибаба проговаривал со смаком воинствующего интеллигента. — Журналистика, молодой человек, обслуживает человечестве в его, так сказать, экскремнтальной части, — Петр Алексеевич сделал ударение на «метальной». — Репортеры — это ассенизаторы человечества увешанные перьевыми ручками, блокнотами, диктофонами, фотоаппаратами, видеокамерами — орудиями, так сказать, труда — совковыми лопатам, стальными ершами, вантусами, дезодорантами и туалетной бумагой разного колера. Вам понятно?

— Ирония — да, — улыбнулся Родик.

— К дьяволу иронию! — масло во взгляде Семибабы вспыхнуло. — Чему нас учили в институтах? За фактом видеть явление. Делать из говна конфетку! «Открытие единственного общественного туалета на Садовой улице ничто иное как очевидный прогресс в сфере культурного обслуживания населения!»

Чему научила меня моя репортерская практика? Чистить сортиры в головах, подтирать задницы сильным мира сего и считать гонорар столбиком. Вам понятно!?

Аннушка принесла коньяк и блюдце с лимонными дольками. Семибаба сходу опрокинул в себя стопку янтарной жидкости и закусил лимончиком.

— Повтори, пожалуй, Аннушка, — кивнул Петра Алексеевич тщательно пережевывая лимонную корку.

Аннушка пожала плечами и ретировалась за стойку.

Родик про себя отметил, что лимонные дольки тоже похожи на лунный полумесяц.

— Знаете, за что меня двадцать лет тому турнули из «Комсомольской Правды»? — Семибаба благодушно улыбнулся.

Влажная волна в глазах Петра Алексеевича затушила масляный пожар. А может быть это просто коньяк так умиротворяюще на него подействовал.

— За, что? — из вежливости спросил Родик.

— По заданию редакции меня отправили в Сибирь на строительство «Байкало-амурской магистрали». Освещать, так сказать, стройку века… Аванс выдали довольно приличный… Командировочные, опять же… Я, недолго думая, закатился с этим авансом в один из подмосковных домов отдыха, и ни в какую Сибирь, стало быть не поехал.

В течении пяти месяцев, каждую неделю я отзванивался в редакцию и надиктовывал машинистке по телефону репортажи про то как укладывают стальные рельсы и заколачивают золотые костыли победители социалистического соревнований. Описывал суровые будни молодежной стройки, жизнь в бытовках и тонны гнуса над непроходимыми топями Приамурья.

Все это в те редкие мгновения когда я был достаточно трезв, что бы связно излагать собственные мысли.

Раз в месяц я приезжал в Москву. Вид у меня был по настоящему изможденный разгульной жизнью, но вся редакция встречали своего сотрудника сочувственными взглядами, пологая, что я из-под накомарника не вылажу.

Получив гонорар, командировочные я снова отправлялся кутить по прелестным ресторанчикам Подмосковья, вместо того, чтобы делить со строителями тяготы и лишения таежной жизни.

И никто! Никто, молодой человек, об этом не догадался! Вся страна с замиранием сердца и легкой завистью к молодым героям труда читала мои репортажи.

Очарованные романтикой трудовых будней юноши и девушки бросали институты, группировались в молодежный стройотряды, вооружались комсомольскими песнями, садились в поезда и, полыхая сердцами, отправлялись в Сибирь, что бы стать соучастниками подвига.

Не знаю уж, что их там ожидало на самом деле, но меня за мой Байкало-амурский цикл выдвинули на премию Ленинского комсомола в области журналистики.

И я бы ее получил, если бы нос к носу, в совершенно непотребном состоянии хронического запоя не столкнулся в доме отдыха, как сейчас помню, «Золотая Осень» с главредом «Комсомолки», который прикатил туда ублажать свою любовницу.

В виду социальной значимости моих репортажей скандал спустили на тормозах, но меня из газеты турнули, ровно как и из Москвы… Вот так-то, молодой человек! Вам понятно?

— А сейчас вы… Мнэ… Практикуете? — спросил Родион после того как Семибаба принял в себя очередную порцию коньяка.

— Практикую ли я? — усмехнулся Петр Алексеевич. — Хе… Практикую… Практика — именно то слово которым сейчас можно охарактеризовать мою деятельность. Журналистика сама по себе давно перестала меня интересовать, точно так же как дантиста рано или поздно перестает интересовать особенности строения глазных премоляров у очередного пациента. С опытом исчезает, так сказать, академический интерес! И дантист просто практикует виртуозно орудуя бормашиной и козьей ножкой. Да, молодой человек, я практикую. Скажу вам по секрету, у меня огромная практика в самых крупных изданиях этого города…

Тонкая сигарка в руках Семибаба истлела на половину. Петр Алексеевич снова смахнул пепел, затянулся и хитро, с прищуром посмотрел на Родиона. Просто таки шакальим чутьем прожженного репортера он чуял в Родике потенциальную жертву…

Он был импозантен как демон, Петр Алексеевич Семибаба: дорогой костюм цвета «соль с перцем»; вязанная зеленая жилетка под пиджаком; накрахмаленная белая рубашка с платиновыми запонками; повязанный под рубашку шейный платок в тон желтке; дорогие швейцарские, платиновые часы на запястье; черные как крыло ворона, хорошо уложенные волосы с густой матовой проседью; приятная, не раздражающая пружинистая худощавость; острые, чуть угловаты черты благородного лица, идеально выбритого до последней щетинки; пронзительный, щемящий взгляд; аристократический тонкий рот… Все идеально. Если бы не зубы. Безобразные, желтые с черными щербинками. Длинные, редкие и острые. Просто таки созданные для того, что бы рвать и кромсать падаль. Настоящие зубы настоящего репортера. Когда Петр Алексеевич улыбался в уголках рта мелькали клыки отлитые из белого метала. Тоже, по видимому, платиновые.