Мой бедный Йорик - Дмитрий Вересов Страница 38

Тамара Леонидовна Лонгина горячо поддержала пасынка. Она сражалась за свое собственное изображение, а потом у нее уже все было продумано, начиная от фотографии на глянцевой обложке до интервью телевидению возле последней картины мужа.

Как обычно, Вилен Сергеевич всех успокоил, каждому нашел нужные слова, к каждому подобрал ключики, примирил позиции, нашел массу аргументов. Все остались довольны, и выставка состоялась.

— Мачеха пыталась у меня выведать, как ты будешь одета на вернисаже, — сказал с утра Иероним. — Откуда мне знать? Особенно ее интересовало — не будешь ли ты в красном? Я так понял, она хотела оставить этот цвет за собой.

У Ани было приготовлено для этого случая простое с виду, но дорогое платье темно-лилового цвета. Но, услышав про такие светские тонкости, она метнула его обратно в шкаф, натянула красную футболку и черные джинсы.

На канале Грибоедова с утра толпился народ. Раньше всех подтянулись старички и старушки с красными бантиками на груди. Они вели себя активно, но организованно. Но привычка к пикетам и группам протеста скоро дала о себе знать. С проплывавшего мимо прогулочного катера невыспавшийся моторист громко помянул их коммунистическое прошлое, и в ответ ему грянул залп береговых орудий, правда, давно уже снятых с вооружения.

Джипу Иеронима тоже досталось под горячую руку. Но кто-то из информированных подсказал старикам, что это сын художника Лонгина. Тут же старушка в берете вспомнила, что у Маяковского тоже была иномарка, а он был лучшим пролетарским поэтом, по мнению Сталина. Это был серьезный аргумент, и на выходящего из машины Иеронима первые посетители выставки смотрели уже поприветливее. Аня вообще своей красной футболкой сошла за свою. Но вдруг огромные двери чуть приоткрылись, и на крыльцо вышла вдова художника. Она была встречена несколько скрипучим возгласом всеобщего восхищения и резким подъемом коммунистических настроений.

Дело в том, что мачеха Тамара была в ярко красном, ниспадавшем свободными складками, платье. Одно плечо ее было обнажено, как на картине «Свобода на баррикадах», и переходило в одностороннее, глубокое, на грани риска, декольте. Утренний ветер, гулявший по каналу Грибоедова, развевал ее алое платье, как пролетарское знамя. Платье реяло на ветру в сторону Казанского собора, со стороны же Спаса на Крови оно обтекало ее недурную фигуру. Какому-то старичку стало плохо, к нему подбежали сразу несколько бабулек и насовали ему в открытый от изумления рот валидол, нитроглицерин и еще какое-то новое импортное средство, которым бесплатно снабжала их партия.

Если бы Тамара произнесла с крыльца: «Братья и сестры! Я поведу вас на Восток, в Индию духа!», они безропотно пошли бы за ней, легко умирая в пути с ее именем на губах. Но она косо поглядела на них и неприветливо пробормотала:

— Где эти козлы-телевизионщики? Обещались, как минимум, три канала, а не видно ни одной ср… камеры…

— Кто это? Кто? — прокатилось в маленькой толпе. — Вдова?.. Сама вдова?… Наша… Как она телевизионщиков!.. Наша… Она в партии состоит?… Надо принять… Наша…

— Пойдем, они, кажется, очень неудачно разместили автопортрет отца, — сказал Ане Иероним. — Я в прошлый раз с ними ругался. Называется — музейные работники! Мачехе и дяде Виляю на это наплевать, а мне нет. Пойдем, посмотрим…

Аня и Иероним прошли внутрь. Недалеко от входа стояли Никита Фасонов, скульптор Морошко, адвокат Ростомянц и еще какой-то музейный работник. Они заметно нервничали, озирались по сторонам и машинально жались к портрету Леонида Брежнева, целующегося с бородатым Кастро. Аня тоже ощутила себя не совсем уютно, когда почувствовала себя в перекрестье взглядов-прожекторов Иосифа Сталина и Феликса Дзержинского. Только музейный работник был спокоен и деловит.

— Мы давно пришли в нашей работе к правилу «обратной статистики», — говорил он голосом профессионального экскурсовода. — Чем большую площадь занимает выставка, тем меньше картин должно быть на ней представлено. И наоборот… Это особенности человеческого восприятия…

Опять появилась краснознаменная мачеха. На этот раз она искала Вилена Сергеевича.

— Не видно телевизионщиков, а теперь пропал Пафнутьев. Вы его не видели?

— Только что с ним разговаривал, — ответил Никита Фасонов. — Он, кажется, пошел за каталогами выставки.

— Боже мой, их еще не привезли?! Какой ужас! — воскликнула Тамара. — Я думала, все уже на месте. Этот день мне слишком дорого станет!

— Тамарочка, не нервничайте, — попробовал успокоить ее Афанасий Морошко. — Нервные клетки не восстанавливаются.

— По последним научным данным, восстанавливаются, Афанасий Петрович, — поправил его адвокат Ростомянц. — Так что нервничайте, Тамара Леонидовна, на здоровье!

— Спасибо, — мачеха сделала реверанс юристу.

Аня впервые видела Тамару такой порывистой, динамичной. Мачеха суетилась, кружила по залу, опять подходила к беседующим мужчинам. Вот что одежда делает с человеком! Мачеха в красном колыхалась во все стороны, как костер на ветру. Партия руководит народными массами, а платье — женщиной.

— Но где же наш Вилен Сергеевич? — опять спросила мачеха Тамара. — Куда он запропастился? Кто-нибудь поищите его! Без него же никак нельзя! Кто последним видел Пафнутьева?

— Тамарочка, Вилен всегда там, где надо, — опять попытался успокоить ее Морошко. — Не заблудился же он. Сейчас появится…

— А где Иероним, Анечка? Теперь этот куда-то исчез, — опять раскапризничалась Тамара, прохаживаясь под портретами великих мира сего. — Следите, пожалуйста, за своим мужем. Как бы он не выкинул чего!

— Разве я сторож мужу моему? — отозвалась Аня.

Мачеха Тамара, наверняка, оставила бы последнее слово за собой, но что-то стукнуло в дверь. В щель проскочил сначала яркий солнечный луч, а потом просунулась тощая спина, бритый затылок и камуфляжное кепи. Человек вошел вперед спиной, а его кепи — вперед козырьком. Без всякого почтения к историческим дверям, он опять стукнул их чем-то длинным, некомпактным. Наконец он продрался через тяжелые створки и втащил внутрь лампу и штатив.

— Трудно дверь подержать? — спросил он кого-то, еще невидимого.

Дверь опять открылась, на этот раз шире, и в дверном проеме показалась девушка и человек-камера. За ними тут же сунулись старички с красными бантами, но кто-то невидимый сдержал их сердитым окриком, обычно адресуемым к несовершеннолетним, — «Вам еще рано!» — и плотно затворил дверь.

Телевизионщики поднялись по лестнице, глядя глазами-объективами мимо толпившихся людей. Но мачеху Тамару они не могли не заметить.

— Ее обязательно сделай, — сказала девица оператору, указав пальчиком на красную вдову.

— Между прочим, я — Тамара Лонгина, — сказала обиженная сугубо профессиональным вниманием мачеха.

— Очень приятно, — сказала девица, быстренько пробегая глазами картины. — Пятая кнопка. Милютина.

— Кеша! Сталин, Ворошилов, Молотов…