Фотофиниш. Свет гаснет - Найо Марш Страница 38

— В самом деле?

— Я думаю, что могу назвать себя наблюдательным человеком, но я не заметил, что стилет отсутствует, и я не узнал его… — тут он закрыл глаза руками, — когда я… увидел его.

— О господи! Ох, как это ужасно! — воскликнул Хэнли.

А Латтьенцо добавил:

— Это были ее стилеты. Ты, конечно, знал об этом, Монти? Они принадлежали ее семье, насколько я понимаю. Я помню, как она показала их мне и сказала, что хотела бы использовать один из них, играя в «Тоске» ^[46]. Я сказал, что это было бы слишком опасно, как бы умело она ни притворялась. И могу прибавить к этому, что Скарпиа ^[47] и на секунду не допустил бы такого предложения. Если вспомнить темперамент бедняжки, это было неудивительно.

Мистер Реес поднял взгляд на Аллейна. Он выглядел смертельно усталым и словно постарел.

— Если вы не возражаете, — сказал он, — я пойду к себе. Если, конечно, нет еще каких-нибудь дел.

— Конечно, не возражаю. — Аллейн бросил взгляд на доктора Кармайкла, и тот подошел к мистеру Реесу.

— Вы и так достаточно вынесли на сегодня, — сказал он. — Вы позволите мне проводить вас до вашей комнаты?

— Вы очень добры. Нет, благодарю вас, доктор. Я в полном порядке. Просто устал.

Он встал, выпрямился и спокойно вышел из комнаты.

Когда он ушел, Аллейн повернулся к секретарю.

— Мистер Хэнли, — спросил он, — а вы заметили, что один стилет отсутствует?

— Если бы заметил, я бы так и сказал, разве нет? — обиженно ответил Хэнли. — Вообще-то я терпеть не могу эти штуки. И ножи тоже. Мне при виде них делается плохо. Я думаю, Фрейд нашел бы что сказать по этому поводу.

— Несомненно, — вставил синьор Латтьенцо.

— Это была ее идея, — продолжил Хэнли. — Она велела повесить их на стену. Она считала, что они хорошо гармонируют с этой чудесной беременной женщиной. В каком-то смысле можно понять почему.

— В самом деле? — спросил синьор Латтьенцо и вскинул глаза.

— Я хотел бы снова спросить всех вас, — объявил Аллейн, — можете ли вы по зрелом размышлении назвать кого-нибудь — кого угодно, как бы маловероятно ни звучала ваша версия — кто имел причины, сколь угодно странные, желать мадам Соммите смерти? Да, синьор Латтьенцо?

— Я вынужден сказать, что, хотя мой ответ — нет, я не могу никого назвать, я считаю, что это — преступление страсти, совершенное импульсивно, а не по холодному расчету. Вопиющая grotesquerie ^[48], использование фотографии и ее собственного оружия — все это указывает на… Я склонен назвать это любовью-ненавистью безумной силы в духе Стриндберга. Филин это или нет, но я полагаю, вы ищете даму, мистер Аллейн.

IV

После этих слов расспросы постепенно сошли на нет, и Аллейн почувствовал, что ничего относящегося к сути дела он уже не услышит. Он предложил всем отправиться спать.

— Я пойду в студию, — сказал он. — Я пробуду там еще примерно полчаса, и если неожиданно обнаружатся какие-то сведения, представляющие интерес, какими бы незначительными они ни были, я буду рад, если вы сообщите мне об этом. Я напоминаю всем вам, — добавил он, — то, что я пытаюсь делать — это нечто вроде присмотра за местом преступления в отсутствие полиции; я должен по возможности не допустить неосторожных или намеренных действий, направленных на то, чтобы усложнить и запутать дело. Даже если бы у меня были полномочия попытаться предпринять полицейское расследование, я не справился бы с ним в одиночку. Вы это понимаете?

Все устало выразили свое согласие и встали.

— Спокойной ночи, — сказал доктор Кармайкл. Это был второй и последний раз, когда он заговорил.

Он последовал за Аллейном в холл и вверх по лестнице. Когда они поднялись до первой лестничной площадки, то увидели, что Берт поставил два кресла сиденьями друг к другу, плотно придвинув их к двери в спальню Соммиты, и очень удобно улегся на эту импровизированную кушетку; он тихонько похрапывал.

— Мне туда, — сказал доктор Кармайкл, показывая на коридор слева.

— Если вы еще не засыпаете на ходу, то не поднимитесь ли вы в студию на пару минут? В этом нет нужды, если у вас совсем нет сил.

— Я привык к работе в неурочные часы.

— Хорошо.

Они пересекли лестничную площадку и вошли в студию. Огромный пустой холст все еще стоял на мольберте, но рисунки Трой убрала. Она принесла из спальни портфель Аллейна и поставила его на видном месте на кресло для модели, положив на него электрический фонарик. Молодчина Трой, подумал он.

Вчера, через некоторое время после того, как Трой устроилась в студии, туда принесли различные напитки; они стояли в шкафчике у стены. Аллейн подумал: интересно, в этом доме всегда так делают в любой обитаемой комнате?

— Я не стал пить внизу. Как думаете, может, вам не помешает выпить еще разок? — предложил Аллейн.

— Наверное, не помешает. Но совсем чуть-чуть.

Они выпили и закурили трубки.

— Я не осмеливался сделать это раньше, — сказал доктор.

— И я.

Аллейн ставшим уже привычным жестом раздвинул шторы. Голос ветра, который навсегда запомнится ему чем-то вроде лейтмотива к этим событиям, проник в комнату. Оконное стекло больше не было залито водой; теперь это было черное ничто со смутным намеком на творившееся за ним неистовство. Когда он наклонился вперед, к нему приблизилось его призрачное отражение, похожее на лицо мертвеца из-за падавших на него теней. Он задернул шторы.

— Дождя нет, но порывы ветра очень сильные.

— Может, ураган выдыхается?

— Надеюсь. Но это не означает, что озеро автоматически станет спокойным.

— К сожалению, нет. Помимо всего прочего, погода создала мне чертовское неудобство. Завтра в Окленде начинается медицинская конференция, на которой я должен был присутствовать. Эру Джонстон сказал, что позвонит им. Надеюсь, он не забудет.

— Почему же вы остались?

— У меня не было выбора. Меня сильно укачивает. Десять минут на этом катере и еще многие мили в душном автобусе в придачу стали бы полным кошмаром и для меня, и для всех остальных. Реес настоял, чтобы я остался. Он хотел, чтобы Великая Дама стала моей пациенткой. Как я понял, речь шла о том, что она близка к нервному срыву.

— Это ее состояние можно было принять за хроническое, — заметил Аллейн. — И все равно у меня сложилось впечатление, что даже в те минуты, когда она была на пределе, если говорить о проявлениях темперамента, она никогда не перегибала палку. Я бы рискнул предположить, что она всегда чертовски хорошо знала, что делает. Возможно, за одним исключением.