Правитель империи - Олесь Бенюх Страница 37

Мы с Олей были в штабной землянке, когда допрашивали последнего лёниного языка. Грузный немец, злой и глупый. То он кричал, что его отобьет у нас полк „СС“. Такая он, мол, важная цаца. То вдруг бросался на колени, протягивая портсигар, перстень, часы, умолял сохранить ему жизнь. Зазвонил телефон. „Языка“ срочно требовали наверх, к самому Чуйкову.

„Сейчас отправляем, — ответил Иван Петрович. — Сию минуту“.

Уже когда немец был у двери, комбат спросил: — Значит, вы считаете, господин майор, что жизнь отдельного индивидуума — ваша ли, моя ли превыше всего на этом свете?

Немец остановился, вскинул голову.

— Да, я именно так считаю, господин старший лейтенант.

Для меня моя жизнь дороже всего на свете, и если меня не будет, то не будет и ничего.

Тут Оля подошла к немцу, в упор бросила: — Врешь, гансик! Есть такое, что превыше любой человеческой жизни. Родина превыше всего. Меня не станет, а она будет всегда. Э-э, да где тебе это понять.

Немец недоуменно моргал рыжими ресницами, спрашивал переводчика, о чем говорит эта „милая русская девушка“.

— Не понимаешь, и не поймешь никогда, — продолжала Оля.

— Потому мы и погоним вас скоро прочь с нашей земли. И добьем, добьем в самом Берлине! Так и переведи ему, Сема.

Как мать, завещаю я тебе, мой любимый сын: на всю жизнь первой и святой заповедью пусть будут для тебя слова моей лучшей фронтовой подруги, в которых она выразила мысли всех нас — „Родина превыше всего“.

Оля — на редкость цельный человек. Я люблю в ней многие качества. Главное — завидное упорство в достижении цели. Она уже несколько раз выходила на ночную охоту со снайперской винтовкой. На ее счету тридцать два сраженных фрица. Я не удержалась, последовала ее примеру. Правда, мои успехи куда скромнее. Но могу сказать: за твоего отца рассчиталась я с лихвой. Буду бить их и впредь, как бешеных псов, за слезы и горе людей наших…

В короткие передышки между боями повадился навещать Олю один лейтенант. Придет с трофейным шнапсом и шоколадом, начинает комплименты говорить, предлагать руку и сердце. Оля сначала отшучивалась, потом всерьез рассердилась. А в последний раз, когда он попытался дать волю рукам, достал пистолет и спокойненько так сказала: „Еще хоть раз дотронешься пристрелю“. Лейтенанта как ветром сдуло. И шнапс и шоколад забыл.

Когда он ушел, Оля сказала: „Замараться пара пустяков. Как я на другого мужика посмотреть могу? Я в своем Степане души не чаю. Воюет где-то. Сердцем чую, что встретимся. Вовсе не потому, то в глаза больно взглянуть будет. Любая грязь моему нутру противна“.

Завещаю тебе, мальчик мой ненаглядный, вторую святую заповедь — будь чист перед людьми и перед собой и в мыслях и в делах своих. И помни, что самая горькая правда лучше самой сладко кривды.»

Письмо пятое 23 ноября 1942 года. Сталинград:

«Идут бои. Много раненых, много убитых. Гибнут молоденькие ребята, совсем мальчики. Им бы жить да жить. Ведь они и не видели-то толком ничего и не знали — ни девичьей любви, ни отцовства. Детство, школа, фронт. Тащу их под пулями в медсанвзвод, истекающих кровью, безмерно страдающих, умирающих на моих руках. А сама вижу тебя, тебя, мой сынок. безусый, юный, необстрелянный, ты попадаешь в самый кромешный ад, в самый страшный бой. Враги целят тебе в самое сердце. Я прикрываю тебя собою, как я готова прикрыть любого из наших бойцов…

В короткие передышки мы мечтаем о будущем. Мы знаем и верим в то, что эта война последняя и ради одного этого стоит умереть. Когда мы говорим об этом в наших землянках или в окопах, где смерть гуляет в двух шагах, нам, конечно же, не хочется умирать. И тем, у кого есть дети, и холостякам. никому не хочется. Но каждый знает, что бескровных побед не бывает. И мы платим за нашу грядущую победу самую дорогую цену.

Каждый надеется остаться в живых, но не за счет другого. Конечно, мой мальчик, на фронте всякое бывает. Видела я и трусов, видела и расстрелы дезертиров. И, знаешь, ничего кроме презрения и брезгливости не было в душе моей. Подумала однажды, что вот я, баба, умею подавить в себе страх, умею приказать себе пересилить страх, я могу, а мужик не может? Грош такому цена, а по чести говоря — и гроша много.

Да, каждый мечтает дожить до победы. Но никто не знает своей судьбы. Все окопники на фронте ищут свою запись в книге судеб, ищут своего бога. Только что справа и слева от тебя, в одном коротеньком метре, погибли ребята, с кем ты делила дымное тепло землянки, глоток кипятка, бинт. У тебя тлеет шинель, ее полы и рукава пробиты осколками, а на тебе — ни царапины. Все говорят: „Повезло!“ Конечно, повезло. Хотя частенько я вспоминаю лермонтовского „Фаталиста“…

Сегодня фриц совсем не тот, что три, четыре месяца назад. Сбили мы ему спесь. Показали, как говорят ребята, кузькину мать. Воюет так же зло, но уже и сдается в плен. И жалуется на вши, на морозы, Хотя настоящих наших морозов еще как следует и не нюхал.

Сегодня день рождения Оли. Утром политрук Фадеич подарил ей букет цветов. Нарисовал карандашом на листе армейской газеты гвоздики и ромашки. Вечером ребята собираются устроить концерт с гитарой и трофейным аккордеоном.

Опять атака. Вместе со всеми идем в окопы. Письмо допишу потом…»

Из письма комбата Ивана Петровича Варенцова:

«Черные дни прорыва из окружения, черные дни отступления. Нас оставалось пятеро, кто перенес все это, выстрадал все это. Вера Картенева была, пожалуй, самой сильной и самой стойкой из всех нас.

Какие качества отличали эту русскую женщину, нашего товарища, нашу верную боевую подругу, сестру Веру?

Верность и скромность. Верность идеалам, за которые она так геройски сражалась и за торжество которых отдала свою жизнь. Скромность ее граничила с самоотречением. Она присуща лишь людям, которые отдают себя без остатка ради счастья других. Для нас она была больше, чем младшая сестра, больше, чем боевой товарищ и друг. Для нас она была олицетворением всего светлого в наших женщинах. О таких поэты слагают песни. О таких писал свои бессмертные строки Некрасов. на них стояла и стоит Россия.

И выстоит! Когда ее сын в победном далеке вспомнит о своей матери, пусть увидит он не только ее прекрасный облик, а столь же прекрасную Родину-Мать, надевшую фронтовую шинель и спасшую будущее всего человечества от насилия и позора.

И пусть он будет их достоин…»

… Виктор спрятал письма. Вновь подошел к окну. Подумать только, он теперь старше мамы. Когда она погибла, ей было всего 23 года. И папа, он тоже был убит, не дожив до тридцати. Они ушли такими молодыми, чтобы жили мы, чтобы жизнь вообще продолжалась…

Под утро ему приснилась мама. Она выглядела совсем как девочка. Только была совсем седая. Он стоял перед ней на коленях и молчал. Слова, он боялся своими неуклюжими словами обидеть ее, спугнуть, потерять в этом прекрасном сне. Его любовь она прочитает в его глазах, это ведь так просто, они полны ею.