Охота на охотников - Валерий Поволяев Страница 37

А минут через десять ему стало ясно, что взяли его никакие не милиционеры, а обычные рэкетиры-разбойники, и Левченко едва не заплакал от обиды, от того, что в Москве, к которой он стремился, как к единственной заступнице в это страшное, мутное время, его достали - в других местах никак не могли достать, а здесь достали. Он все-таки не выдержал и заплакал.

- Чего плачешь, дурак? - холодно и жестко спросил его Каукалов, ткнул в подбородок стволом пистолета. - Мы убивать тебя не будем...

Левченко продолжал плакать - злые, горячие слезы ползли по лицу, ошпаривали щеки, тело безвольно тряслось. Каукалов подтащил водителя к березе, стянул веревкой запястья, привязал к стволу. Проверил, крепкий ли узел. Узел был крепким, но Каукалов этим не удовлетворился, обмотал веревкой тело Левченко, притянул к стволу, сделал один узел, потом второй, за вторым третий.

- Отпустите меня, я же вам ничего не сделал, - плакал, кривился лицом Левченко, не в силах унять крупную нервную дрожь, будто током пробивающую его тело.

- Потому и не отпускаем, что ничего не сделал, - равнодушно проговорил Каукалов, проверяя узлы на прочность. - Если бы что-то сделал отпустили бы... - он усмехнулся, - с этого света на тот. С путевым листом, засунутым в задницу.

- Я же здесь погибну. Замерзну-у-у...

- Не погибнешь, - ледяным тоном произнес Каукалов, хотя точно знал, что шансов распутаться и выйти к людям у Левченко нет, - не ты первый, не ты последний.

- Я же замерзну ночью...

- Не замерзнешь. Тебя скоро найдут, - пообещал Каукалов, запустил руку в карман куртки водителя, выгреб оттуда ключи. В руки ему также попала аккуратно сложенная вчетверо бумажка синевато-серого цвета с изображением крепостных башен - пятьдесят тысяч рублей. Каукалов перекинул бумажку напарнику: - Держи! Гонорары - по твоей части.

- Сволочи! - бессильно выругался Левченко, дернулся, пытаясь освободить руки.

Каукалов поддел стволом пистолета подбородок водителя и с холодным интересом посмотрел на него. Качнул головой из стороны в сторону.

- Не на-до!

И столько было сокрыто в его голосе беспощадной ярости, жестокости, зла, что Левченко захлебнулся слезами и в следующий миг стих - понял, что этот страшный человек пристрелит его, не задумываясь.

Каукалов убрал пистолет в кобуру, подхватил лежавшую на земле папку с документами, кивнул напарнику:

- Пошли!

Покорно закинув автомат за плечо, Аронов отозвался коротким грустным эхом:

- Пошли!

Лицо у него было расстроенным, вытянутым, как у этого неудачливого шофера.

Каукалов раскрыл путевой лист и вслух прочитал: "Левченко В.К.", подумал о том, что водителя, скорее всего, зовут Владимиром либо Валерием, а по отчеству он - Константинович, хотя плевать как зовут... Каукалов поглядел на расстроенное лицо Аронова, понял, что тот переживает, представляя себя в шкуре этого бедолаги.

Уходя, Аронов оглянулся на вытянутого вдоль березового ствола, застывшего в болезненном онемении Левченко, наткнулся на его ненавидящий горящий взгляд и поспешно отвернулся. Поежился, будто за воротник ему попала холодная вода: вспомнил, как водитель старался разговорить его по дороге. Каукалов шел, не оглядываясь, - ему было наплевать на Левченко. Приблизились к КамАЗу.

- "Канарейку" без меня отогнать к деду Арнаутову сможешь?

Аронов отрицательно тряхнул головой:

- У меня же нет прав.

- Ах, Илюха! - досадливо поморщился Каукалов. - Давно бы купил себя права. Сейчас это делается с легкостью необыкновенной. Совковые времена, слава те, прошли. Ладно, жди меня здесь, минут через десять вернусь, - он сел в "жигули", аккуратно, по травянистой косине объехал фуру, занявшую узкую дорожку целиком, и укатил.

Аронов забрался в кабину КамАЗа, поежился, словно перед опасным прыжком, тревога не оставляла его: была бы его воля, он удрал бы куда глаза глядят, скрылся бы из Москвы, поселился где-нибудь на юге, у моря и зажил бы там припеваючи... Но все это - мечты, мечты, несбыточные мечты. Никуда он не исчезнет, а будет нести свой крест до конца, поскольку характер у него - мякинный, бабий, сопротивляться Илья Аронов не умеет, школьный друг Жека предложил ему дело - и у него не хватило сил отказаться. Дальше больше. Теперь же уйти не удастся. Никогда! Он повязан, он обречен. Аронов не выдержал, всхлипнул, ладонью стер с глаз мелкие горячие слезы. Ему было жаль себя.

Напарник его, как и обещал, вернулся через десять минут.

- Вот и я! - бодро провозгласил Каукалов, забираясь в кабину фуры.

- А машину куда дел?

- Загнал на кудыкину гору. - Уловив обиженно-недоуменный взгляд Аронова, пояснил: - отогнал километров на пять отсюда, поставил на стоянку среди треллеров, мужикам наказал постеречь, а сам за тобой вернулся...

- Пешком? Так быстро?

- Зачем пешком? - Каукалов усмехнулся: детская наивность школьного приятеля иногда его изумляла. - Остановил "Волгу" с симпатичной бабелью за рулем, она меня и подкинула. - Каукалов азартно хлопнул ладонью о ладонь. Ну, благославясь! - Он завел КамАЗ, тихо стронул с места, покатил на медленном ходу назад, стараясь не съехать с узкой опасной дорожки.

А через час двадцать громоздкий, длинный, как поезд, КамАЗ с прицепной тележкой остановился в глухом переулке неподалеку от дома деда Арнаутова, ещё через час фуру загнали в огромный алюминиевый ангар на Балтийской улице и начали разгружать.

Старик Арнаутов довольно потирал руки и не переставал радостно, будто весенняя птица, восклицать:

- Ай да Жека, ай да молодец!

Фуру с прицепом разгрузили лишь к утру - так плотно она была набита товаром. И все нужное, все модное - дубленки разного покроя и выделки, длинные и короткие, обливные и с кожаным верхом, с верхом "крэг", имитирующим старый велюр, и с вышитым шелком орнаментом, зимняя обувь и кожаные куртки, несколько сотен кип первосортного хрома и модные шляпы...

- Ай да Жека! Ай да молодец! - продолжал прыгать воробьем вокруг фуры старик Арнаутов. - Ничего себе намолотил урожай! Ай да Жека!

Пустую фуру Каукалов отогнал на рассвете на одну из улиц, примыкающих к кольцевой бетонке и бросил там.

На следующий день дубленки, куртки и обувь появились на вещевых рынках Москвы.

К утру Левченко обессилел совсем, холодный сырой воздух сделался пористым, поплыл перед ним, задвигался неряшливыми лохматыми пластами, ночная студь, кажется, давным-давно выхолодила из него последние остатки тепла, кровь перестала циркулировать в жилах - осела там твердым студнем.

Он пытался развязаться, покалечил, разодрал себе в кровь запястья, но все попытки оказались тщетными. Ноги у него подгибались, все тело наполнилось болью, перед глазами время от времени появлялись и тут же исчезали яркие всполохи. Левченко отшатывался от них, стонал...