Nevermore - Гарольд Шехтер Страница 37

— Ура! — воскликнул мой ангел. — Сейчас же иду репетировать! — И с этими словами она вскочила на ноги и убежала из кухни. Через несколько мгновений из гостиной донеслись душераздирающие куплеты благородной «Баллады о неверном возлюбленном», исполняемые серафическим голоском сестрицы.

Какое-то время мы с Матушкой в благоговейном молчании внимали ей. Затем, обернувшись ко мне с выражением глубочайшей материнской заботы, эта добрая женщина сказала:

— С тобой и вправду ничего не случилось, Эдди? Мне начинает казаться, что ты что-то скрываешь от своей Матушки.

— Очевидно, — отвечал я, — ничто не превзойдет проницательностью родственное сердце. Ваша любящая проницательность не обманула вас, дражайшая Матушка. И все же мне приходится упорствовать в избранном мною ныне против моего желания, но с лучшими намерениями, молчании, ибо, посвятив вас в эти обстоятельства, я отнюдь не рассею ваши опасения на мой счет.

— Как сочтешь нужным, дорогой, — вздохнула Матушка, протягивая руку через стол и слегка похлопывая меня по правой ладони. — Только будь осторожен.

С величайшей любовью я поднес ее красную, морщинистую, но бесконечно драгоценную для меня руку к губам и покрыл ее пламенными поцелуями.

— О, Матушка! — воскликнул я голосом, дрожащим от избытка чувств. — Вы так же дороги мне, как та несчастная, давно покинувшая нас женщина, которая родила меня на свет; более того, вы мне дороже, ибо она была лишь матерью моего тела, а вы — мать моей души! — Заканчивая это сердечное излияние, я повернул голову в сторону гостиной, где сестрица как раз запела удивительно мелодичную версию популярной песни «Звезда, что сияет Тебе».

— Голос ее подобен голосу ангела Израфеля, — вздохнул я, — при звуках псалма которого, как гласит легенда, и луна покрывается румянцем любви. — Я слушал, пока сестрица не закончила свое выступление, а затем, оттолкнувшись руками, от стола, с трудом поднялся на ноги и сообщил: — Я вынужден удалиться к себе в кабинет и заняться делом, требующим неотложного внимания.

— Хочешь, я сделаю тебе вкусный бутерброд с сыром и принесу в кабинет? — предложила Матушка.

Желудок, с самого утра не подкреплявшийся даже крошкой съестного, отреагировал на это предложение прожорливым урчанием. Заверив Матушку, что своим бутербродом она доставит мне живейшее наслаждение, я ненадолго распростился с этой доброй женщиной и прямиком направился в свое святилище, где зажег лампу на письменном столе и уселся хорошенько поразмыслить.

Столь многообразны были загадки, с которыми я столкнулся, что поначалу само их изобилие препятствовало систематическому анализу. Вскоре стало ясно, что наилучшим образом достичь своей цели я смогу, выбрав одну мистерию и полностью сосредоточив на ней свое внимание. Я решил начать с кровавой надписи «NEVERMORE» и, приняв такое решение, обмакнул перо в чернильницу и вывел непостижимое слово на чистом листе бумаги.

Упершись локтями в столешницу, я уткнулся подбородком в ладони и пристально всмотрелся в эту надпись. Меланхолический звук этого слова и его зловещие коннотации были очевидны, но что же оно означало? Означало ли оно угрозу — или ее осуществление? Намекало на какую-то тайну в прошлом жертвы — или гласило о чем-то, известном лишь самому преступнику? Сколько бы я ни тщился, я не находил ни единой ассоциации, которая пролила бы свет на эту загадку.

В этот момент Матушка постучалась в дверь моей комнаты и по моему призыву вошла ко мне с тарелкой и чашкой чаю. Поставив и то и другое прямо передо мной на письменный стол, она запечатлела нежный материнский поцелуй на моей макушке и на цыпочках вышла из кабинета. Едва Матушка скрылась, как я схватил сэндвич и жадно проглотил его, запивая каждый аппетитный кусочек глотком укрепляющего напитка. Эта простая, но полезная пища настолько восстановила мои силы, что я решил ставить попытки интерпретировать неизвестное слово и вместо этого обратиться к неуловимо знакомой фамилии пропавшего старика отшельника.

Стряхнув с листа бумаги хлебные крошки, я вновь занес перо и прямо под словом «NEVERMORE» начертал: «Александр Монтагю».

Дразнящее ощущение, что это имя откуда-то мне знакомо, переросло в уверенность. Сосредоточив взгляд на этой надписи, я стал перебирать в уме всевозможные контексты. профессиональные — личные — родственные, — в каких мог наткнуться на подобное имя. После четверти часа подобных усилий я ни на шаг не приблизился к разгадке.

Выходя из комнаты, Матушка ненамеренно оставила дверь слегка приоткрытой, и теперь, пока я продолжал сидеть и смотреть на этот лист, понапрасну истощая свой мозг, из гостиной до меня невнятно донесся глубоко волнующий душу напев.

Навострив слух, я внимательнее прислушался к этому мелодичному звуку, к нежному голоску моей любимой сестрицы, исполнявшему песню, которая имела для меня особое — личное — значение.

То была песенка «Никто замуж не берет», которую моя дорогая покойная матушка Элиза По всегда включала в свой театральный репертуар. Настолько мила была ей эта простенькая, но трогательная баллада, что благодарная публика повсеместно стала воспринимать ее как профессиональную «подпись» актрисы. Прошло много лет с тех пор, как я в последний раз слышал эту очаровательную музыку и печальные слова. И теперь, откинув усталую голову на спинку кресла, я прикрыл глаза, внимая сладостной, грустной мелодии, окутывавшей мою душу:

Приходи, слепой, приходи, хромой, —

Забирай меня, приходи любой!

Что мне делать, как мне быть?

Не могу тут больше жить!

Никто замуж не берет,

Никто милой не зовет!

И вдруг меня как громом поразило! Глаза мои широко раскрылись, челюсть отвисла, я резко выпрямился в кресле, приподнялся, перегнулся через стол и дрожащими руками поднял маленький ларец красного дерева, пригнетавший стопку моих рукописей.

Вытащив из среднего ящика стола небольшой медный ключик, я поспешно отпер ларец и начал перебирать его содержимое, пока не наткнулся на то, что мне было нужно: пожелтевшую вырезку из газеты от 1807 года, где описывалось достопамятное выступление моей матушки в роли Корделии в балтиморском театре на Фронт-стрит и перечислялись имена наиболее известных горожан, присутствовавших на представлении.

Достаточно было одного взгляда на эту рецензию, чтобы подтвердить открытие, осенившее меня, пока я слушал чарующее пение сестрицы. Теперь я точно знал, кто такой Александр Монтагю, ибо его имя явно обозначалось в этой статье — не как одного из сотоварищей моей матери по театральному искусству и не как одного из представителей огромной, полной энтузиазма толпы, которая столь неистово рукоплескала ее представлению…

Александр Монтагю был автором этой рецензии!

Столь сильную бурю эмоций вызвало во мне это открытие, что я едва сумею передать свою реакцию словами. Вскочив на ноги, я принялся лихорадочно расхаживать по центру комнаты, в то время как мой мозг осаждался целым вихрем взбаламученных мыслей.