Аберистуит, любовь моя - Малколм Прайс Страница 37

– Где она?

– Прошу тебя – ее забрали.

Я поторопил его взглядом.

– Лавспун и его крутые ребятки. Она, слышь, у меня сочинение украла, сучка глупая. В смысле, мне пришлось им рассказать. Они бы меня убили, если б узнали; наверно, и так убьют.

Он пожирал взглядом наковальню.

– Куда они ее увезли?

Он покачал головой:

– Не знаю. Правда не знаю.

Я дал наковальне немного покачаться, чтобы освежить его память.

Он закричал:

– Да с чего бы им, мать-его, передо мной отчитываться?!

– Слушай, дерьма куча, мне плевать, что они тебе сказали и чего не говорили. Я пытаюсь найти девушку, пока вы, обезьяны, ее не изуродовали. Короче, или я ухожу из башни и знаю, где она, или твоим, мать-его, часам пришел конец.

Он осел на пол и схватился за голову:

– Лавспун в школе.

– Что он там делает? – удивленно спросил я.

– Он туда каждую ночь ходит… к себе в кабинет… пишет… и…

Он умолк.

– И?…

– И любуется на свой Ковчег. – Он пожал плечами. – Туда он и ходит.

– Даже в четыре часа утра?

– Он будет там. Он совсем перестал спать.

Я оттащил наковальню и пошел к двери.

– Если ты солгал, я вернусь со своей наковальней.

Ничего не изменилось: скрипучие полы, застоявшийся запах носков и дезинфекции, скелеты вешалок – голые, разве что кто-нибудь изредка забудет свою куртку с капюшоном. Однако ночь сообщала всему внеземной призрачный облик. Вскрыть замок было так же просто, как и двадцать лет назад, когда мы приходили помочиться в спортивные кубки в актовом зале. Я крался по коридору, кафель верещал под ногами, как птицы в дождевом лесу. Трудно поверить, что Лавспун будет тут в четыре часа утра, но Пикель оказался прав. В конце коридора, за фойе я увидал, что из-за двери пробивается полоска света. Кабинет старших преподавателей находился сбоку от главного фойе, и его прозвали «Аламо». [30]Мощный павловский рефлекс, проспавший два десятилетия, пробуждался во мне по мере приближения к цели. Во рту пересохло, уши запульсировали в ожидании, что их неминуемо надерут. Некая сила пыталась вновь обратить меня в униженного, беззащитного школьника. В которого можно метнуть стерку для доски, которого можно за ухо поднять в воздух или оттаскать за волосы. Выбранить с дешевым сарказмом и запугать так, что он уже не сможет ответить. Где мне взять мужество, чтобы противостоять Лавспуну? Обвинить его в убийстве пятерых учеников? Да какое вообще твое дело, мальчик? А вдруг у него при себе трость? Я помедлил перед дверью, и тут изнутри донесся голос:

– Заходи, дружок, что ты там мнешься!

Он сидел у себя за столом, боком ко мне, сгорбившись, и проверял сочинения. Не поднимая глаз, поднял руку – мол, подожди. Я встал прямо, вынул руки из карманов и тут же выругал себя за то, что пресмыкаюсь. Горела только настольная лампа, и за окном виднелся огромный деревянный Ковчег, который уже занял почти весь пустырь у стадиона. Он сиял в ярком белом свете фонарей, а вдоль него прохаживались патрули охраны. Лавспун закончил проверять работы, театральным жестом захлопнул последнюю тетрадь и посмотрел на меня.

– По поводу той девушки, не так ли? – И добавил, переключив наконец все внимание на новый предмет: – Глупая девушка.

Я молчал, не сводя с него глаз.

Он внимательно всмотрелся в мое лицо, пытаясь припомнить, где именно я нахожусь в бесконечном ряду прыщавеющих писклявых отроков, которые заполнили его жизнь, этих мальчишек, вероятно, уже неразличимых, как листья, что замусоривают двор каждую осень.

– Консультант по профориентации мистер Баллан-тайн говорит, ты – частный сыщик?

Я не ответил, и старый учитель валлийского поцокал языком, размышляя над достоинствами выбранной мною карьеры.

– Я всегда прочил вам что-нибудь более клерикальное. Выпьете?

Он вытащил бутылку вина из-за лампы на гибкой ноге.

– Мне пить не хочется.

– «Шардонне-Фестиниог» 1973 года. Весьма, поверьте, недурное. – Он налил себе стакан и добавил: – У меня сложилось впечатление, что стереотип обязывает крутых частных сыщиков выпивать при всякой возможности.

– Да пошли вы!

Учитель слегка поморщился, затем сказал:

– А! – и принялся мягко постукивать пальцами по столу.

– Где она?

Он слабо улыбнулся и едва заметно пожал плечами:

– Я не знаю.

– Еще одна попытка.

– Нет, я и в самом деле не знаю. – Он чуть наклонился вперед и уставился на меня. – Кстати, я не помню, чтобы вас учил.

– Вы раскололи мне зуб, когда швырнули в меня стерку для доски.

Он протянул руку, взялся за перо, но тут же положил его на место.

– Как все ужасно запуталось. Явно девица пошла на это ради вас.

Даже в темноте я не смог скрыть свою реакцию. Лавспун рассмеялся:

– Как романтично. Во всяком случае, вы более подходящая партия, чем Пикель. Так что осуждать ее не приходится.

– Просто скажите мне, где она, и вам ничего не будет.

– Будет? Мне? – переспросил он с наигранным удивлением.

– При том, что напендюлять вам надо бы – отплатить за все хорошее.

Учитель валлийского только языком прищелкнул от таких выражений, затем любовно погладил изящную резную ручку своего кресла. Напоминало оно трон.

– Вы знаете, что собой представляет это кресло?

Я знал другое: он пытается выиграть время, обдумывает выход или надеется, что кто-нибудь войдет, – но течению его беседы было трудно сопротивляться.

– Это кресло барда с Айстедвода. Вы его выиграли за стихи.

– Трижды. Потому-то мне и позволили оставить его у себя.

– Как кубок мира бразильской команде.

Он моргнул. Потом устало поднялся и через темный кабинет перешел к окну.

– В том-то и беда с такими, как вы, Найт, – вы только, и знаете, что высмеивать. Ломать. Вы не умеете созидать. И никогда не умели.

– И каким боком сюда вписывается убийство учеников?

– Мозгли не повезло.

– Вы еще расскажите, что, не разбив яиц, не сделаешь омлет.

Он пожал плечами и повернулся ко мне:

– А что – неплохая философия.