Когда придет Волчок - Нина Стожкова Страница 37

«От чего они, интересно, устают? Неужели от безделья, ну то есть, от сидения за письменным столом? Разве от этого можно устать?» – размышлял Владик, сколачивая какому-нибудь советскому классику очередную книжную полку или поправляя забор. Он никогда не видел писателей за работой в поту и грязи и потому считал их чистенькие занятия баловством, вроде игр их же ребятишек.

Писательские дети резвились на воздухе целыми днями. Одетые в «Адидас» и «Пуму», которые в те времена можно было достать только у спекулянтов или по талонам в сотой секции «ГУМа», они играли в бадминтон, пинг-понг, а на некоторых дачных участках даже в большой теннис на подстриженных лужайках. Эти пацаны и девчонки, хоть и были ровесниками Владика, казались ему пришельцами с другой планеты. «Кухаркин сын» завидовал всему: классным велосипедам и кассетным магнитофонам, «фирменным» джинсам, которые папаши-писатели привозили «из-за бугра», и в особенности тому, что в гости к писательским деткам другие папаши и мамаши привозили по выходным красивых и модно разодетых дочек.

Писатели общались с трудолюбивым пацаном уважительно, порой даже подобострастно. Во-первых, мастерам пера надо было беречь необходимую в то время репутацию демократов и гуманистов, а, во-вторых, ничего тяжелее авторучки многие из творцов давно не поднимали. Впрочем, может, это было и к лучшему: руки у большинства сочинителей росли не оттуда, откуда надо, и излишняя активность могла только навредить дому и саду. Ну, а сам Владик относился к «специально обученным людям», которым писатели доверяли, пускали в дом и даже старались угодить, нередко усаживая с собой за стол обедать.

Невзирая на подчеркнуто демократичное обращение, Владик остро чувствовал пропасть между собой и этими белоручками, у которых денег куры не клюют. Зимой пацан колол писателям дрова, таскал уголь для их печей, чистил снег, весной вскапывал обширный огород, летом работал в саду, осенью убирал листья на дачах. Дома он делал тоже самое, только бесплатно. Его бабушке и деду, а также другим деревенским «пролетариям» и в голову не пришло бы нанимать кого-нибудь для столь обычных дел.

Шли годы. Владик продолжал вкалывать на писательских дачах, а дети классиков советской литературы продолжали «интересно проводить досуг», как они писали в школьных сочинениях. Лет с пятнадцати Владик стал понимать: несмотря на вежливые улыбки писатели воспринимают его исключительно как прислугу, а их дети смотрят на него с тайной насмешкой. Мол, что с тебя взять: в Крыму не был, Ремарка не читал, в кафе-мороженое на улице Горького с девушкой не ходил. Слушая их хвастливые речи, Владик играл желваками и думал:

«Спокуха, ребя! Жизнь длинная! Когда-нибудь вы будете умолять меня взять вас на работу. И ты, Борька Биркин, и ты, Аркашка Цветков, и все остальные дуделкинские пижоны. А я буду кочевряжиться и говорить, что свободных вакансий в моем предприятии нет. Ну, а пока – что ж, буду на вас работать. Мое время – ваши деньги. Играйте, здоровые лбы, в свои игрушки на подстриженных мной полянках и площадках, пока у ваших родителей есть денежки платить мне за работу. Копеечка к копеечке – Владику в копилку».

Первая «ходка» Владика Волкова в детскую комнату милиции случилась в восьмом классе. Заболела бабушка, самый родной и близкий ему человек. Паренек убегал из дома, чтобы не слышать, как она, прежде сильная и жизнерадостная, задыхается, стонет, постоянно говорит о смерти и о том, что же будет с ним дальше. Врач из местной поликлиники сказал, что требуется дорогое импортное лекарство. В аптеке его не купишь – только у спекулянтов. Владик при всей своей двужильности и усердии не смог бы заработать на него даже за месяц. В бессилии он метался по дому, как волк в клетке. В один из таких черных дней Владик заметил, что у писателя Михаила Биркина лежат на камине золотые часы. Они блестели из пепельницы, писатель их никогда не надевал и, казалось, давно про них забыл. Владик подумал: если эти часы внезапно исчезнут – хозяин и не заметит пропажу или заметит нескоро. Соблазн был столь велик, что парень не удержался. Писатель Биркин сообщил о краже в милицию. Разумеется, воришку быстро вычислили, и через пару дней следователь заявился к ним домой, изрядно напугав больную бабушку и деда. Хорошо, что Владик не успел продать этот чертов хронометр. Парень отдал часы хозяину и, заливаясь слезами, рассказал Михаилу Биркину про бабушкину болезнь. Писатель расчувствовался, забрал из милиции заявление и даже дал Владику денег на лекарство для бабушки. Однако с тех пор пускать Владика в дом перестал. Изредка просил что-нибудь поправить во дворе или в саду. Несмотря на примирение сторон, пацана решили все же поставить на учет в детскую комнату милиции. Милиционер сказал, что за первой кражей обычно следует вторая, ну и так далее. Инспекторша детской комнаты во время этой встречи то и дело любовалась в зеркальце, лежавшее в столе, на свою модную стрижку «сэссон». Наконец она оторвалась от созерцания невозможной красоты и заявила:

– У многих детей бабушки болеют, однако совершить кражу часов с целью их перепродажи пришло в голову лишь Владиславу Волкову. Значит, ребенок педагогически запущен.

«Сама ты запущена, дура лохматая!» – подумал Владик, но благоразумно промолчал. Он давно усвоил, что взрослым возражать – себе дороже. Так и стоял перед инспекторшей, послушно кивая, молча уставившись в пол и не вынимая руки из карманов.

В Дуделкино о неприятном инциденте, конечно, вскоре все узнали. Деревня она деревня и есть. На одном конце чихнут, на другом «будь здоров» тут же говорят. Другие писатели тоже перестали пускать Владика в свои дома. Теперь они нанимали его только для работы на участках. Владик молчал и лишь зыркал на хозяев писательских дач желтыми волчьими глазами. Тогда-то писательские дети и дали Владику прозвище Волчок. Он на кличку не обижался. А что? Волчок – сын Волка, а серого все боятся. Он вырастет и тоже станет Волком. Хорошо, что у него фамилия не Курицын, Птичкин или Зайцев, а то пришлось бы то и дело кулаки в ход пускать. Только за фамилию папаше-пьянице и спасибо, потому что кроме фамилии он ничего сыну не оставил.