Звезда сыска - Владимир Кузьмин Страница 37

В субботу в театре произошло… Если говорить коротко, то я сначала вполне могла лишиться своего дедушки, который сперва едва не задохнулся, а чуть позже получил сильный удар по голове. Да я и сама едва не умерла, притом в числе многих других людей из числа присутствующих на премьере. На счастье, никто не пострадал и даже театр уцелел.

Это если говорить коротко. А если рассказывать подробно, то случилось вот что.

Началось все днем на репетиции. Это была репетиция пьесы господина Шпажинского, автора, на мой вкус, скучного, но отчего-то модного. Александр Александрович оцарапал ногу торчащим из декорации гвоздем. Понятно, что это привело его в дурное расположение духа, и он потребовал тут же убрать этот гвоздь. Испуганный его гневом рабочий гвоздь тут же и выдернул, отчего вся декорация едва не обрушилась на головы господ актеров. Но дело быстро поправили, а Екатерина Дмитриевна тем временем принесла склянку с какой-то мазью и прямо здесь же на сцене смазала царапину Александра Александровича.

Вскоре все успокоилось, и репетиция завершилась без новых эксцессов.

Но склянка с мазью была благополучно всеми забыта на сцене возле самой будки суфлера и неподалеку от рампы. Да еще с неплотно закрытой крышкой. Едва начался спектакль, как под лучами ламп мазь растаяла и обратилась в жижу наподобие масла. Но это было еще полбеды. Беда случилась, когда наш трагик Петр Фадеевич Белоконь, читая на самом краю авансцены свой монолог, нечаянно ту склянку пихнул ногой, и она опрокинулась. Масло потекло, и по большей части стало стекать прямо в суфлерскую будку. Мало того, что оно залило дедушке брюки и сюртук, так от источаемого им запаха ему вскоре едва не стало плохо. Но приходилось терпеть.

Запах, хоть и в меньшей мере — поток воздуха из хорошо прогретого зрительного зала шел в сторону сцены, а не наоборот, — распространился и в партер. Дамы в креслах первого ряда стали морщить носы и усиленно обмахиваться веерами.

Далее происходило следующее. Произнеся слова:

— Но столь страшна ли бездна моего паденья,

Коль падаю в нее я бесконечно?.. —

Петр Фадеевич по замыслу должен был повернуться, сделать несколько шагов в глубину сцены и уже оттуда закончить свою реплику. Но, оборачиваясь, он нечаянно наступил в пролитую на сцену мазь, поскользнулся и грохнулся всем весом на ту самую ширму в форме раковины, что скрывает голову суфлера от зрителей.

Публика застыла от неожиданности, господа актеры, ожидающие своего выхода в кулисах, попросту онемели. Но главное было еще впереди. Дело в том, что актер Белоконь был опытным трагиком, артистом старой закалки, приученным к тому, что независимо ни от каких осложнений роль должна быть доиграна до самого последнего слова, до финальной ее точки. А потому, несмотря на то что в данный момент он сидел на сломанной раковине суфлерской будки и, по сути, на голове самого суфлера, он произнес следующую фразу своего текста:

— Но, буду честен пред собой, я низко пал!

Дедушка, в первый момент остолбеневший от неожиданности происшествия, тут уже почувствовал, что он больше не в состоянии удерживать на своей голове такую тяжесть, потому как Белоконь весит никак не менее пяти пудов, а то и больше. Вот дедушка и убрал потихоньку свою пострадавшую голову. В первые мгновения, картон, из которого была сделана раковина, хоть и расплющившийся, но опирающийся на края люка, показался способным самостоятельно, то есть без подпорки его головой, держать вес актерского тела. Но уже во второе мгновение он все же проломился окончательно, и на словах трагика, все еще продолжавшего свою роль:

— Разверзлась бездна ада подо мной! —

останки раковины и сам трагик окончательно провалились в люк То есть не совсем окончательно: ноги и голова не пожелали проскользнуть в «разверзшуюся пред ним бездну» и остались торчать над рампой. Чуть позже с помощью дедушки ему таки удалось полностью покинуть сцену.

Это рассказывать долго, а так все случилось за неполную минуту. И вот тут все в театре: актеры за кулисами, зрители в зале, служители в проходах, истопники и буфетчики, подглядывающие через занавеси на дверях зала, все осознали суть происшествия. По театру прокатилось землетрясение, он буквально содрогнулся от хохота, переходящего в истерику. Мне и самой едва не сделалось дурно, а в ложах, говорят, и вовсе дело доходило до обмороков.

Господин Вяткин свою газетную заметку о происшествии в театре так и озаглавил «Искусство истребовало свои жертвы, или Двенадцать обмороков в конце трагедии».

Да, вот еще. Александр Александрович, прочитав эту заметку, вполне благожелательную и правдоподобную, неожиданно позвонил в редакцию и потребовал напечатать опровержение. На том конце провода его не дослушали до конца, но нагоняй за неточность подачи фактов господину рецензенту учинили. Тот примчался в театр и потребовал объяснений. Господин антрепренер очень мило объяснил ему, что с написанным он целиком и полностью согласен, но требует увеличения числа обмороков как минимум вдвое, потому как по поступившим лично ему сообщениям их было никак не меньше двух дюжин. Недоразумение было улажено, противники решили окончательный мир промеж себя закрепить дружеским ужином, за которым вновь едва не поссорились, но уже по совершенно иному поводу.