Больше всего рискует тот, кто не рискует. Несколько случаев из жизни офицера разведки - Владимир Каржавин Страница 36

Личное дело Балезина, его биографию Фитин хорошо знал. И его смущали два обстоятельства. Первым было то, что Балезин не воевал в Гражданскую. Пусть царский офицер — не беда, многие из них занимали в Красной армии и разведке видные посты. Но все они воевали в Гражданскую, и на стороне красных. Правда, сам Фитин тоже не воевал, но это по молодости. А второе обстоятельство заключалось в том, что Балезин был беспартийный. Ему не раз предлагали стать коммунистом, но каждый раз он отказывался. Впрочем, это в какой-то мере говорило и в его пользу. Если бы он работал на иностранную разведку, он должен был бы, по логике вещей, сделать как раз наоборот: вступить в партию, чтобы обеспечить себе карьерный рост и меньше вызывать подозрений.

Старший майор НКВД Павел Михайлович Фитин был человеком уже советской формации. Сельский парень из Курганской области, он после окончания начальной школы работал в сельхозкоммуне в родном селе. Здесь же вступил в комсомол. А после окончания средней школы по комсомольской путёвке уехал в Москву и поступил на инженерный факультет Сельскохозяйственной академии. Далее, после окончания, была работа в одном из издательств, служба в армии и, наконец, в марте 1938 года направление по партнабору на учёбу в Высшую школу НКВД. После окончания специальных ускоренных курсов, готовивших кадры для внешней разведки, был направлен стажёром в Пятый отдел Главного управления государственной безопасности НКВД СССР (внешняя разведка) и в конце 1938 года возглавил внешнюю разведку СССР.

Павел Михайлович понимал, что Берия поставил его на эту должность не по причине высокого доверия. Просто ставить-то было почти уже некого. А раз так, любой неверный шаг, и… Поэтому, если он собирается вернуть Балезина в кадры, это нужно чётко обосновать. Как? Есть одна зацепка — его покойный тесть по фамилии Отман. А что если он родственник того, другого Отмана, к которому его служба проявляла интерес?

Фитин остановился напротив следователя, их взгляды встретились. Павел Михайлович брезгливо относился к тем, кто силой выбивал показания подследственных, называл их костоломами. Но что поделать, работать приходится и с такими.

Старший лейтенант по-прежнему стоял навытяжку перед хозяином кабинета. Он знал, какой высокий пост занимает тот.

— Переведите в одиночку. Допросы прекратить, — чётко выговорил человек в штатском; его бесцветные глаза холодно смотрели на следователя. И добавил: — А там посмотрим.

* * *

Он никогда не задавал себе вопрос о смысле жизни. Хотя бы потому, что знал ответ. Смысл жизни для Алексея Балезина был в служении России. В политику он не лез. Для него и царская, и Советская Россия были объединены в одно большое слово — Родина. Советской власти он поверил, как верят во что-то новое. Он честно отработал за кордоном, в Афганистане и Персии, на совесть нёс службу по охране первых лиц государства, профессионально выполнил задание по оказанию помощи республиканской Испании. И вот сейчас может открыться дверь его одиночной камеры, войдут незнакомые ему сурового вида люди и от имени этой самой советской власти зачитают приговор «тройки» — трёх человек, которых он и знать-то не знает. Самое печальное, что перед смертью он так и не увидит свою семью: жену, сына, дочь. Только бы… только бы их не тронули. На последнем допросе Алексей боялся одного — что его признания будут выбивать угрозой ареста Ольги. А она тюремных мук не выдержит. Что будет тогда с детьми? Серёжка хорошо учится, занимается боксом; Маринка посещает музыкальную школу. Если они останутся одни, всё будет перечёркнуто, ведь родственников ни у него, ни у Ольги нет.

Первые дни были самыми трудными, и не только потому, что он ждал приговора. На свою беду он ещё и не мог толком уснуть — сказались пытки бессонницей. День примерно на четвёртый он всё-таки сумел нормально поспать, и настроение хоть немного, да улучшилось.

Его никто не посещал, разве что тюремщик, приносивший баланду под названием «еда». Но, с другой стороны, Алексей мог спокойно лежать на скрипучей железной койке и думать о своём. К Шофману у него ненависти не было. Григорий Аркадьевич был мягкий интеллигентный человек, поэтому нет ничего удивительного, что после пыток он сломался и дал показания на него, Балезина. Хоть бы… хоть бы он остался жив…

Но главные мысли были о другом. Прошёл день, второй, третий, а за ним не приходили. На шестой день ему разрешили прогулки. «Тут что-то не так, — заключил он для себя. — Хотели бы расстрелять, давно бы шлёпнули». Да и в одиночку для этого переводить было незачем. Высока честь… А может, здравый смысл возобладал, и он со своими знаниями и опытом снова стал нужен?

На дворе стоял конец декабря. В одиночке, в отличие от общей камеры, было прохладно. Поэтому однажды, когда его привели с прогулки, Алексей был немало удивлён, увидев на своей койке демисезонное пальто, то самое, в котором он вернулся из Европы и которое было на нём в момент ареста. И он начал верить, что жизнь ему сохранят.

Он воспрянул духом, он стал делать физические упражнения: приседать по многу раз, отжиматься от пола, выполнять, как говорят боксёры, бой с тенью. Но он был по-прежнему один, и это его сильно тяготило. По его подсчётам, не сегодня завтра должен быть Новый год, а там через шесть дней и Рождество — любимый праздник Ольги. Праздник, на который он всегда дарил ей какой-нибудь подарок. Подарок заранее обдумывал и прилагал к нему открытку с собственными стихами. Правда, стихи ему, автору, не особо нравились, зато Ольга была в восторге.

* * *

В тот день на пороге камеры появился высокий следователь, тот самый Жердяй, что последним допрашивал Алексея.

— Следуйте за мной, — кивнул он на дверь.

Они вместе с двумя конвоирами прошли несколько коридоров и спустились куда-то вниз. Когда следователь открыл одну из дверей, на Балезина пахнуло горячим паром. Баня! И тут же он поймал себя на мысли, что за эти два с лишним месяца он ни разу не мылся, и у него даже нет смены белья.

— В вашем распоряжении полчаса. Примите только душ. Бельё там, на полке.

После душа его привели в надлежащий вид. Какой-то незнакомый ему пожилой человек, не то врач, не то парикмахер, со знанием дела осмотрел его лицо, руки, шею. Припудрил, подкрасил, точно гримёр артиста, выходящего на сцену.

Через несколько минут Алексей уже сидел в легковой машине с зашторенными стёклами. Справа и слава от него располагались конвоиры. Впереди сидели следователь и шофёр. Балезин предполагал, что они едут к какому-то высокому начальству — иначе зачем было его прихорашивать. Когда машина остановилась у известного дома на Лубянке, он понял, что не ошибся.

Первое, что ощутил, когда его ввели в просторный кабинет, это солнечный свет: морозный январский полдень был солнечным, а окна кабинета выходили на юг.

— Свободен, — услышал он за своей спиной. Это относилось не к нему, а к следователю, который хотел было отрапортовать, что заключённый доставлен.

Его усадили на стул, но не на такой, какой был в камере — железный, привинченный к полу, — а на обычный, с мягкой спинкой. Напротив расположился человек примерно того же возраста, что и Алексей. Тёмный костюм в мелкую полоску мешковато сидел на нём. И хоть внешность у него была самая обычная, даже простецки-грубоватая, Алексей уловил одну особенность: тот походил на кого-то из артистов кино. Вот только на кого — вспомнить он не мог. А поэтому по привычке так и назвал его для себя Артистом. Второй из находящихся в кабинете, очевидно старший по званию и должности, выглядел значительно моложе и тоже был в штатском. Он мерно прохаживался по кабинету, время от времени бросая взгляд на них. Алексей и его успел «срисовать»: во внешности тоже ничего необычного, разве что глаза не поймёшь какие. И окрестил его Старшим.