Смерть предпочитает блондинок - Вероника Рыбакова Страница 36

Вошедший удивил Жанну одной особенностью: его правильное лицо и вся его фигура выражали лишь одно чувство — скуку.

Скука была так велика, что доходила до полного, невероятного отвращения ко всему, что окружало брюнета. Эта скука была сродни невыносимой ноше, лицо гостя кривилось, даже не силясь скрыть за вежливым выражением то, чего скрыть было невозможно.

Скука разрывала его, терзала, он просто умирал от скуки, скучищи, вечной, мерзкой, ледяной скукоты.

Жанна лишь почувствовала, как смерзшаяся гора скуки и отвращения окатила ее с ног до головы и сковала так, что она не могла пошевелить и кончиком пальца.

Умирающий от скуки и отвращения брюнет вынул из ножен тонкую, острую шпагу — скорее толстую и острую иглу, вот что она подумала, не в силах шевельнуться, когда он подходил к ней все ближе и ближе.

Жанна поняла, что боится не самой этой иглы, которую хотели вонзить ей в сердце, а того, что, испугавшись невыносимой боли, она признает гостя своим господином и станет молить его о пощаде. Она прерывисто начала читать «Отче наш», и видение будто завертелось воронкой где-то внизу, а сама она вынырнула на поверхность солнечного зимнего утра.

Этот сон Жанна поняла лишь наутро, при дневном свете, и вздрогнула — таким жутким оказалось воспоминание о холодном отравленном жале, которое было готово дойти до самой ее души. Она не была религиозной, однако сходила в ближайшую церковь и как следует помолилась.

Тогда и приняла решение ехать в Москву, искать работу, за которую ей хорошо платили бы, чтобы помочь сыну, своим родным. Жанна окончательно отказалась от мысли отдать ребенка в интернат. Ей показалось, что она все сможет, и ей сразу же стало легче дышать. Мать, отец и брат поддержали ее.

С тех пор Жанна не боялась никого — или почти никого.

Теперь она видела туманную реку вдали, а сама летела туда, где тихо слышался голос ее матери, в котором она никак не могла разобрать ни одного слова. Голос становился то ближе, то дальше. Но это был именно он — голос мамы Тани, тот же самый, что звал ее вечерами в Балхаше со двора домой, тот же самый, который пел ей колыбельные песенки и рассказывал сказки про Ивана-царевича, тот же самый, который она слышала всегда, с тех пор как застучало ее сердце.

Серое марево растаяло, и Жанна увидела перед собой сероглазое лицо, свет, белые стены.

— Если вы слышите меня, Жанна, закройте и откройте глаза в знак согласия, — отчетливо проговорил человек с серыми глазами. У него была белая шапочка на голове.

Она закрыла глаза и медленно снова их открыла. Человек улыбнулся:

— Жанна, я ваш доктор, моя фамилия Кузиков. Здесь ваша мама.

Вместо сероглазого лица перед Жанной появилось лицо ее матери Тани с невыразимыми глазами, из которых почему-то текли слезы прямо на улыбку.

— Ее нельзя тревожить. Ей нужно спать, — прозвучало где-то далеко, и Жанна опять ухнула в прохладную темноту.

Голос ее матери снова тихо зашелестел вокруг, как добрая и светлая река, а потом исчез, и Жанна заснула.

Река текла с правой стороны, а она шла и шла по лугу в рассветной дымке, зеленому и яркому лугу, и рядом с ней бежал маленький белый котенок, ничуть не отставая. Он все время подавал ей голос: «Я здесь, я тут, я не терялся». Просто иногда он отбегал в сторону, чтобы с чем-нибудь поиграть.

Потом ей показалось, что идти совсем не обязательно, а можно лететь над милыми зелеными холмами в рассветных лучах, тогда она взяла котенка на руки, и они полетели. Котенок смеялся — он не боялся высоты и просился полетать сам. Но она не отпускала, опасалась — маленький, еще, чего доброго, упадет на землю.

Потом зеленые холмы кончились, и Жанна спустилась на землю, потому что вокруг начался город, и она боялась запутаться в проводах и домах.

Белый котенок все время был рядом, а где-то справа текла река, всегда с правой стороны, но уже совсем далеко.

Она шла. Шла и шла вперед по каким-то постройкам, переходам, вроде тех, которыми отделяют стройку от трассы, между желтоватыми стенами домов, и люди встречались ей безмолвные, куда-то спешащие. Котенок все время был рядом, Жанна иногда окликала его:

— Эй-эй! — И тут же видела поблизости его белые лапки.

Постепенно город стал более шумным, в нем появились гудки машин, потом сами машины и шум моторов, деревья в скверах, а идти стало гораздо просторнее и проще. Она понимала, что ей надо спешить. И старалась не отвлекаться — дорогу Жанна как будто знала, ей надо было прийти к восьмиэтажному сталинскому дому со старыми липами во дворе.

Свет был все еще утренний, рассветный, и стояло в этом городе лето, потому что ей было совсем не холодно. Но восьмиэтажный дом все никак не появлялся на ее пути — а возникали какие-то другие переулки, иногда совсем узенькие.

Иногда Жанна попадала в тупички, звала котенка, и они снова шли вперед.

Она ничего не боялась, теперь совсем ничего — даже своего страха. Ее страх исчез, потому что она говорила со светом, и свет велел ей вернуться и жить, обещая, что ее ждет очень много счастья. И этот свет был теперь внутри нее самой — Жанна не испугалась бы ни тьмы, ни железных игл, ни кривящихся в отвращении угрюмых брюнетов из серых дверей.

Свет был гораздо больше всего этого, все просто тонуло в этом свете, встреча с которым у нее случилась однажды и длилась в ее памяти теперь, как она считала, на веки вечные.

…Жанна и раньше подозревала, ей и раньше казалось, что где-то он есть, этот теплый, вечный, бескрайний, любящий ее свет.

Татьяна Петровна сидела у кровати Жанны, покачивалась и напевала детскую колыбельную, не выпуская из своей руки тоненькую и бледную руку дочери. Она не отходила от нее больше чем на пару часов с той минуты, как появилась в больнице.

Когда стало понятно, что Жанна заснула и дышит тихонько, но ровно, Татьяна Петровна пошла искать доктора Кузикова, чтобы поплакать от счастья и сказать ему, какой он замечательный врач.

Доктор Кузиков велел Татьяне Петровне ехать домой и спать, спать, пока она не выспится, потому что Жанна заснула и мешать ей не нужно.

— Вы даже сквозь сон можете ее взволновать чем-нибудь, вы же на ногах уже не стоите. Поезжайте выспитесь хорошенько и вот тогда возвращайтесь — бодренькая, крепенькая, чтобы помогать ей дальше выздоравливать.

Так Татьяна Петровна и поступила — вышла на проспект, поймала машину, назвала адрес и поехала домой. Любовь к дочери и жалость к ней попеременно застилали ее глаза горячей влагой слез, а на сердце у нее было сплошное Восьмое марта.