Персональный миф. Психология в действии - Вера Авалиани Страница 35

– Зачем ты убиваешься, жена? Зато собака осталась. Жизнь за жизнь, так ведь всегда бывает.

Так что по всей моей жизни рефреном проходит образ собаки. Так что когда я узнала, что оба мы с Датошкой с года Собаки, что случилось ближе к перестройке, когда советские люди узнали про знаки Зодиака, то даже не удивилась…

С собакой ассоциировался у меня и Алексей Ирин. А я была Ира Алексеева в девичестве. И это не могло быть просто совпадением. Это была судьба, которую я отринула от себя по самым благородным соображениям.

Познакомилась я с ним, когда оказалась в Москве на курсах повышения квалификации молодых журналистов социалистических стран в высшей комсомольской школе. Он стажировался в качестве переводчика с чешского и словацкого языков и поэтому сопровождал делегацию журналистов оттуда во время экскурсий.

Но начну рассказ по порядку. В этой самой высшей комсомольской школе накануне Дня космонавтики 12 апреля – для меня этот день стал навсегда днём встречи с Ним, мне снился сон – я несколько раз видела собачьи глаза – карие, с радужкой во всю величину глаза, они смотрели на меня с такой любовью.

Я опоздала на свой автобус и вскочила в автобус для иностранцев, который как раз отходил – нас везли в музей авиации и космонавтики.

И сразу, с порога увидела эти карие глаза внутри пушистых ресниц. И сразу узнала глаза приснившейся собаки, хоть и на человеческом лице.

Надо сказать, что в столицу я тогда прибыла впервые. Но сразу, в аэропорту почувствовала себя больше дома, чем в доме настоящем. Такое странное чувство, что я уже здесь жила или, скорее, жил. Потому что самые первые мои детские воспоминания были вовсе не детскими, а взрослыми я – чувствовала себя мужчиной лет тридцати восьми – сорока. Чуть циничного, умного и сильного. Поэтому даже когда я делала детские глупости, то всегда знала, что просто «сбиваю со следа». В своём двух-трёхлетнем возрасте я знала такие вещи, которые мне знать не полагалось. Понимала всё, что происходит со мной, раньше, чем научилась говорить. Я даже помню, как удивилась, когда родители обрадовались тому, что я пошла: взяла зарплату из рук папы и понесла маме. Для меня в прошлой жизни ходить-то было нормально! А в этой жизни это были первые самостоятельные шаги. Но вернёмся в 1981 год.

Прибыв в Москву, я сразу поняла, что, несмотря на уверения моей мамы в том, что я «не удачная, не в их породу», – я красива. Собственно, я знала это всегда и только усмехалась маминым словам. Правда, она сама – зеленоглазая блондинка, с великолепной фигурой и грудью третьего размера, была всё ещё очень хороша. Но так по-русски. А моя северная – с серо-синими глазами, с серыми волосами и небольшой грудью не так бросалась в глаза, пока год назад я не перекрасилась в блондинку. Тут-то и начали по мне умирать мужики. Они сидели в моём рабочем кабинете, как в театре, и смотрели на меня часами. Просто ненаглядная какая-то.

Кстати, именно такую «кликуху» мне и дали две редакционные подружки-красотки Наталья и Ольга. Они, так же, как и моя мама, не находили во мне ничего достойного внимания, поэтому их удивлял мой успех у парней. Да и не было во мне ничего никуда выдающегося. Кроме серо-синих глаз на маленьком лице с правильными чертами во мне есть что-то сверкающее внутри, из-за чего лицо всё время меняется, и любой человек – независимо от пола и возраста – просто хочет это наблюдать. Вряд ли тогда моя привлекательность была сексуальной. Но я имела какую-то власть над парнями – необъяснимую, непоказную, данную мне от рождения, а не заслуженную. Впрочем, все это чувствовали и подчинялись даже до того, как меня в двадцать три года – через месяц после прихода в республиканскую газету сделали заведующей самого главного отдела. И редактор с какими-то благоговением в голосе, без всякой, кстати, игривой подоплёки заявил на планёрке, что делает ставку на меня. Что вызвало зависть и возмущение. Но буквально через день все внутренне согласились, что он прав. Вот и на престижные курсы меня отправил тот же редактор. И это тоже показалось естественным теперь уже всем. Даже наши редакционные дивы, оценивающие людей исключительно по одёжке – с первого до последнего мига общения, перестали коситься на моё единственное платье – так оно мне шло.

А в Москве я почувствовала себя в своём праве, в своём ритме, в своей среде. Я узнавала подворотни и арки, которые не показывали по телевизору. Но мне некогда было вдаваться в ощущение дежавю, потому что жизнь во мне бурлила. Почему-то всё время иностранцы кидались подносить мне чемодан, целовали руки и открывали двери. Дома с ними было туго в советские времена, поэтому я ещё не знала, что мне предстоит постоянно олицетворять свою страну для иностранцев – так позже было написано в моём гороскопе, который я сделала лет двадцать спустя. А в высшей комсомольской школе парни из ГДР и поляки просто наперебой умоляли меня о свидании. И это было приятно. В душе моей поднимался победный хмель, который только добавлял мне шарма. Я купалась в своей популярности, строя глазки направо и налево. Лихо заломленная беретка и белое пальто в стиле барбери смотрелись шикарно. Их я купила на всю первую свою зарплату. Я шалила и подшучивала, кокетничала и дразнила.

В первый же день я хотела увидеть Москву-реку. И когда на громадном горбатом мосту открылась перспектива на город внизу и на ширь реки – в этом было что-то… имперское. Грандиозное и возвышающее одновременно. Будто крутой разворот плеч опричника, поднявшего город на грудь. И река эта, будучи женского рода, почему-то сразу дала мне понять, что изменится течение моей жизни силами этого города-великана.

Был апрель, холодный день, в котором ещё пахло зимой. Но деревья стояли, как будто выскочили из постели, из-под белого одеяла на утренний холод кухни, чтобы вопреки всему окунуться в весну, как в тепло метро, где цветут только глаза влюблённых, а больше и нет пока ничего живого. Но уже скоро оттают все.

И вот теперь в автобусе я видела, что точно так же, как я, приходят в восторг от размаха Москвы и иностранцы. Но мне уже было не до них.

Чёрные, горящие такой любовью глаза меня просто околдовали и возвращали к себе вновь и вновь. Алёша смотрел на меня так потрясённо, что водитель, как и все в автобусе, удивлённый нашей реакцией друг на друга, в микрофон попросил «играть в гляделки сидя».

Но я прошла дальше и села рядом с красавцем-чехом Ярославом. Его волнистые волосы, рельефные мышцы, двухметровый рост не могли не впечатлять. Он зажурчал мне в уши комплименты мягким, вкрадчивым голосом. Так что этот гламурный парень, больше похожий на артиста, чем на журналиста, как-то перебил мне осознание того, что сбылся мой сон.

Но едва мы доехали, как меня стал преследовать неотрывный взгляд Алёши. Но он не подходил ко мне, не представился тогда. Он ревновал к Ярославу, который, конечно, был самоуверенным красавцем с мягким юмором и неплохим знанием русского. Алексей Ирин – студент МГИМО в этой компании журналистов, он не мог к нам подойти. Но он не смотрел на военные современные самолёты – самое интересное, что можно представить для парня его возраста, он не смотрел на чехов и словаков, которым переводил экскурсию. Он просто не отводил от меня глаз. Парни уже над ним смеялись. Все его поддразнивали. Но Алёше было плевать на все приколы, он только снисходительно улыбался, давая понять, что оценил их юмор. И вот когда мы столкнулись с ним в дверях, он смотрел на меня прямо и неотрывно, и мне уже некуда было отводить глаза, я поняла, что он не сказал ни слова, но я знаю, что он – моя судьба. Стало так благостно, мне даже показалось, что я заплачу от облегчения, что вот кончилась настороженная, жёсткая полоса жизни.